Артур Струков (КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ)

Как я в первый раз услышал о Янке, описано в журнале «Сибирская Язва», – «Панки в своем кругу», была там такая беседа. Там Летов сказал, что есть вот такая баба, которая играет панкуху, и я, поскольку такой вот бабник, сильно поразился, – как это может вообще женщина панкуху играть? И я сильно восторгался, все думал, – как такое может быть? А потом, когда она приехала, впечатление, конечно, было другое совершенно: когда я увидел Янку, я понял, что это не совсем женщина – в моем понимании – но, тем не менее, не был разочарован абсолютно, потому что это был Человек, это был Человечище. Я, конечно, увидел не совсем тот образ женщины, который привык видеть, тот образ, который представляет для меня женщина, – потому что она сама даже о себе говорила: «Я пошел, я закурил, то, сё» – то есть я увидел ее и понял, что это не женщина. Но это было нечто такое, очень сильное явление. По-моему это было, когда она приехала на этот фестиваль, пресловутый и знаменитый – Леворадикальной и Альтернативной музыки – в июне 88-го года. Она тогда приехала чуть раньше и поселилась в квартире у Ромыча, в однокомнатной квартире, где и так было народу, как сельдей в бочке, но она приехала со своей палаткой – она поставила прямо в комнате палатку и спала в этой палатке. Она приехала одна, гораздо раньше фестиваля, может быть, за несколько недель, и до этого фестиваля имела только опыт квартирников. А в Тюмени как раз у нее появились музыканты, которые все это дело переложили на электричество, и она впервые имела опыт выступления с большой сцены – и опыт этот был очень сильным, это было нечто. Насколько я помню, – попросили выключить свет полностью, на сцене, в зале, она присела, – ей уже давно настроили микрофоны под гитару, под голос, и всех сразу предупредили, что «не надо ребята, здесь скакать, рубиться не нужно, садитесь и слушайте». И все присели, я тоже присел на край сцены – и дальше помню, когда она запела, – там было нечто типа такой тихой истерии. Причем истерия была такая, «битловская», но не буйная, а именно тихая: все просто тряслись на своих местах в темноте, всех прошибало, – именно в сердце прошибало, был такой полумрак… Это ощущение, его трудно передать словами, просто это полностью захватывает тебя – и слезы там, и все, что угодно.

Этот концерт – он записывался, были видеозаписи, – но люди были очень безалаберные, я еще тогда предупреждал Лешу Титкина и прочих, я говорил: «Ребята, сохраните эти записи, и вы на них просто заработаете деньги впоследствии» – я не пророчествовал, просто чувствовал так. Они не сохранили, идиоты – просто в те времена любая пленка, даже VHSная, – она дорого стоила, и они просто по каким-то примитивным заказам снимали свадьбы, еще что-то…

Был еще такой момент… Этот фестиваль, он был, кончено же, просто уникальный, все вспоминают, я боюсь показаться субъективным, но все так же реагируют – это было уникальное явление: туда съехались масса пассионариев, это был просто взрыв сильнейший, очень много людей перезнакомилось между собой и большие последствия имели эти знакомства впоследствии. Например, мы с Михайловым познакомились, который известен сейчас, как автор «Межлокальной Контрабанды» – а тогда он пришел на фестиваль в качестве организатора такого патриотического общества «Отечество», антисионистского такого, антисоветского, антикоммунистического – и он расценивал рок-музыку, как орудие мирового сионизма и так далее. И тут он приходит – и видит всех нас. Он поражается, видит, что здесь все нормальные люди, и после концерта он приглашает меня и Янку к себе в гости. И там, естественно, мы пьем водку, поем песни свои… Кстати, замечательная кассета была тогда записана, он просто включил магнитофон типа «Весны», эту кассету записали, эта кассета была у меня, а сейчас она в Финляндии. Просто здесь у меня был один друг очень хороший, который очень хорошо врубался в нашу рок-музыку, он стажировался в Университете – и я сдуру подарил ему эту кассету. И вот мы у Михайлова посидели, он открыл нам некие новые горизонты, потому что до этого мы видели только рок-н-ролл и тоталитаризм вокруг. Мы говорили, что вот, мол, надо бороться с тоталитаризмом! А Леша говорит: «Да не надо с ним бороться, он и так сам уже скоро упадет». Мы говорили: «Нужно анархии как можно больше!» Леша говорил: «Да анархии скоро очень много будет, не нужно стараться по этому поводу»… А он тогда был владельцем самого первого в Тюмени кооператива, – если помните, тогда Компартия с большим трудом, но разрешала какую-то экономическую деятельность, и он, благодаря Владимиру Богомякову, который просто вписал его в учредители, получил возможность работать. И он развернул очень большую деятельность, у него очень удачно шли дела финансовые, но он всегда не был тупым бизнесменом, которому нужны только бабки, ему же Идея главнее… И у него тогда была идея, да и до сих пор она осталась: создать некую такую коммуну – не коммуну, но найти какое-то пространство, куда бы переселить узкий контингент людей, которые живые, по его понятию, которые творчеством занимаются и так далее. И вот на том этапе, когда он в Тюмени познакомился с нами, эта идея воплотилась в том, что он придумал или купить, или снять несколько домов, чтобы в одном жил я, в другом – Янка, в третьем – Летов, в четвертом – Немиров и так далее. И я помню, мы как раз репетировали на «Строймаше», и приезжают Михайлов с Шапой* и с Богой, так хитро подзывают меня и говорят: «Поехали! Мы тебе сейчас что-то покажем!». Садимся в машину, приезжаем – там в таком пригороде Тюмени – но «пригород Тюмени» смешно звучит, это десять минут от центра – за высокими воротами такой домище пятикомнатный, баня, гараж – все дела. И говорят: «Будешь здесь жить!» Я говорю: «А почему бы не жить?» – и, в общем, это было начало воплощения Лешиной идеи. Он в Горисполкоме снимал эти дома, под разными предлогами, например, этот дом был снят как школа менеджеров, а я числился официально, как комендант школы менеджеров, – а на самом деле я просто там жил. И Янка когда приехала, то, поскольку отдельный дом для нее еще не нашли, то и ее тоже поселили там. Но Янка настолько человек не домашний, – меня просто поражало, потому, что я, какой бы я ни был рокер, но в быту я такой консервативный, я люблю порядок, чтобы все было аккуратно. А Янка – она человек совершенно не домашний, мало того, что она не женщина – она приезжала обычно с толпищей, с тусовкой, причем тусовка такая, совершенно безумная, просто неинтересная совершенно. А я, допустим, ждал ее, чтобы поговорить, чаи попить, как-то интересно пообщаться, вдумчиво – и ничего подобного не получалось. Приезжает такая толпа, причем люди неинтересные совершенно, какие-то художницы с тусклыми взглядами, которые мне вообще не интересны, что они собой представляют, что они рисуют… Она с ними через наших же друзей и знакомилась, у Янки же проблема была – она не могла быть одна. Никогда. При всем желании – просто постоянно кто-то ее звал куда-нибудь, так получалось. В итоге она редко ночевала в этом доме, и я с большим удовольствием играл на ее двенадцатиструнной гитаре, которую ей кто-то подарил. Я на этой гитаре сочинил несколько вещей, которые хитами потом стали – там, тем более, такой дом пустой. А сама Янка приезжала – и она чувствовала раздражение такое во мне, и показывала, что видит это, и мне неудобно было, что вот я вот так раздражаюсь, – но ничего не мог поделать с собой. А если на бытовом уровне, – так это просто неинтересно рассказывать… Может быть, она просто не воспринимала этот дом как свой дом, может быть, поэтому она как-то так к этому относилась, но меня она именно этим и раздражала, тем, что совершенно не высказывала никаких хозяйственных черт. Я уж на что мужик, но элементарный какой-то порядок мне всегда нравилось поддерживать, – если это дом, в котором живешь. А она просто вот заезжала иногда – и все.

Но в Тюмени Янка больше с Владимиром Богомяковым общалась, у них очень теплые отношения были. Они такие забавные, оба такие толстенькие, ходили такие – фотография где-то есть, как раз Янка с Богой. Вот Володя Богомяков – он такой специальный друг был, они как-то больше всего с ним общались. А я с ней больше всего общался именно в Череповце, – меня тогда позвали Контркультурщики, предложили играть, но я отказался, потому что вещи у меня совершенно не акустические, и тогда меня позвали просто, как почетного гостя. И вот, собираемся уже на поезд, у меня тогда день рождения был, в поезде, большая такая тусовка, – и как я Янку увидел – мне просто хорошо стало. Дело в чем: в Москве, когда я туда приехал – я не мог адаптироваться, потому что в Тюмени рок-н-ролл – он просто жизнью для нас был, а в Москве у меня такое ощущение было, что для них это все атрибутика. Не жизнь, а атрибутика. Те же ирокезы. Вот мы в Тюмени были панками, и мы были панками такими – внутренними. Мы никогда не носили ирокезов, внешне никак не выделялись, и в музыке то же самое – мы никому не противопоставлялись, этому миру, взрослому или еще какому-то. То есть у нас была просто своя культура, которая полноценно могла существовать наравне с другими культурами. А в Москве я этого не чувствовал, тут все время ощущалась какая-то вторичность. Я когда приехал и пытался группу создать, – не мог найти единомышленников себе… И поэтому, когда мы поехали в Череповец, и я встретил Янку возле поезда, – я просто как-то очень сильно потеплел, я увидел то, чего уже давно в Москве не встречал…

Да и вообще, когда люди начинали общаться с Янкой – все просто смягчались сердцем, сколько помню – и это было не деланное какое-то уважение, скажем, а именно искренне… Потому что, ну, – харизма на ней была, тут уж ничего не скажешь. Харизма. Я, конечно, уж слишком грубо сказал, что она не женщина, все равно в ней женское начало очень сильно было, – оно просто проявлялось не на земном уровне, совершенно не на земном…

И когда приехали, – то, не считая того, что я с Жабой там познакомился и мы с ним бухали, – с Жабой и с Плюхой, – все остальное свободное от этого время я с Янкой проводил. И она сама меня тоже просила, там потому что масса народу постоянно к ней нахлынывало, чтобы поговорить, то, сё, поклонники – и она просила: «Пойдем куда-нибудь, удалимся…» И мы ходили оба такие расстроенные. Там на фестивале атмосфера была такая, тяжелая достаточно, это все подтвердят, потому что Башлачев – он очень нехорошо, в общем-то, ушел из жизни, в его уходе из жизни были задействованы весьма темные силы мира сего. И организовывать фестиваль такой тоже очень тяжелое дело, естественно, – не без последствий. Была очень тяжелая атмосфера. А по поводу Башлачева Янка еще с самого начала говорила, что она вообще начала заниматься творчеством благодаря Башлачеву – это все знают. Да и вообще мне говорили, что она любила его – как женщина.

Как-то так получилось, что я в Череповце с нею общался больше всего, и сейчас можно признаться, что я тогда вел разговоры, достаточно предательские по отношению, допустим, к тому же Летову. Я говорил: «Яна, а зачем тебе играть с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ?», потому что я послушал Великие Октябри,** которые они записали в Тюмени, этот чистый звук, который сделал Женя Шабалов – а потом, уже Летов наложил туда гитары-индастриал, и прочее – те вещи, которые он включил в омские Янкины альбомы – такой жуткий звук на средних частотах, который поглощает все… И вот именно по этому поводу я говорил ей: «Янка, ну зачем тебе это, – у тебя же совершенно самобытное звучание, то, что сделали в Тюмени, у тебя своя команда – зачем?» На что она отвечала совершенно честно, как человек порядочный, который, как человек порядочный был «обязан жениться» – он говорила: «Ну вот, я очень многим обязана Егору, ребятам, потому что я без них всего этого бы не сделала» – вот только на таком уровне говорила, и я дальше пресекал все эти разговоры, потому что чувствовал, что бесполезно… А так, честно говоря, мне всегда было жалко, я всегда хотел, чтобы она отдельно все это делала, а она говорила: «Нет, мы все такие дружные, мы все вместе ездим, играем...»

А у меня была такая тупая мечта, чтобы Янке быть отдельно от этого. И постоянно у нас была такая, полу шуточная идея – полу шуточная потому, что в то время реализовать-то что-либо было очень трудно, записываться-то негде было… Была идея записать альбом Янка При Дворе Короля Артура, у нее любимая песня из моих была «Мы Умрем Этой Ночью», она подпевала ее все время, может быть на той финской кассете это записано – не помню. А так – вот такая идея была.

Если вспоминать ощущение от концерта Янки… Вот возьмем Костю Жабу – все знают Костю: такой вот весельчак, балагур, любитель хорошенечко выпить в хорошей компании, развеселить всех. Мы с ним как раз тогда и познакомились, познакомились сразу на почве пьянства, сразу закиряли, и нам постоянно было очень весело, мы с ним не вылезали из кабака в гостинице, и ездили на концерты только к «своим» людям – Ник Рок-Н-Ролл, Янка, Майк и так далее. И вот, когда мы на Янку поехали, после концерта я чего-то Костю потерял из виду и стал искать. Ищу-ищу, пошел искать за сценой, и смотрю, – он стоит за портьерой, которая впритык к стене, и плачет навзрыд. Я подошел к нему: «Костя, что с тобой?» и он так вот, сквозь рыдания, с трудом пытаясь проговорить: «Что она делает, эта девочка, что она делает!» Это, говорит, просто как в кино, – а Костя, он же киноман известный, он чуть ли не все мировое кино просмотрел – это, говорит, просто, как после какого-нибудь кино хорошего, после Феллини – жить не хочется! Такая вот реакция …

А после Череповца мы всей толпой ехали в Москву, и Костя Жаба позвал нас к себе, сказав: «Ребята! Ну где вы еще остановитесь в Москве, кроме как у меня?» И мы поехали к нему, но там было уже настолько жуткое пьянство – просто какое-то сумасшествие, пьянство, от которого у меня уже просто суицидные мысли появились, я не собирался резать себе вены, или еще чего-то, я просто среди ночи пошел, – пошел, чтобы нарваться на какую-нибудь компанию, которая бы меня убила. Я шлялся по Москве, из Новогиреево дошел до Садового кольца, никого не нашел, менты от меня шарахались, потом поймал какой-то грузовик, и он бесплатно довез меня обратно. Пришел – Янка тоже в таком, не очень хорошем состоянии была – вот и все, тогда мы в последний раз виделись.

А потом уже все, потом только в Тюмени. Шапа мне звонит и говорит, что, мол, Летов позвонил, сказал, что Янка 9-го мая поехала с отцом на дачу, куда-то пошла погулять, – и до сих пор нету. А потом, уже через неделю пришло известие, что нашли труп. Выловили в реке.

Причем я никогда не поверю, что это было самоубийство, – я просто ненавижу даже такую мысль. Ее просто уничтожили – и неважно, как, руками земных жителей или еще как – уничтожили ее силы Ада просто. Потому что, если брать, допустим, православие, православные песнопения – там чистота полнейшая, но кто эту чистоту может понять? Совсем не многие избранные. А Янка работала для широкого круга, – и именно в широком круге люди могли вырваться вверх. В этом-то ее сила была. А работать так – это смертельно просто… И вот в Череповце, когда у нас был наиболее тесный контакт, когда мы прогуливались – я могу сказать, что она очень четко осознавала, что несет миссию. И поэтому вот и была в ней такая как бы закомплексовка, – потому что она ощущала, что миссию несет, а гордится этим ей не хотелось, поэтому она все это и гасила постоянно, изображала из себя такую дурочку, мешковатую такую девчонку…

А так вообще – очень сложно, для меня, если честно… Я уж на что любитель в людях копаться, но для меня Янка действительно загадкой осталась. И мне это нравится. Мне очень нравится, когда люди остаются загадками.

23.07.1999, Москва.

 

*Юрий Шаповалов

**Имеется в виду альбом Деклассированным Элементам

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД