Валерий Рожков

В Академгородке был концерт ГО, – не помню, кто его организовывал, это после поездки тусовки новосибирской в Омск было, кто-то позвал Егора, и они с братьями Лищенко приехали и играли в общаге, ПУТТИ и они. И после концерта я смотрю, кто-то к Егору подошел и в щеку поцеловал. Я думаю: «Ни фига себе! Нам всегда говорили, что бабам бой! А тут еще девки какие-то рыжие…» И потом, когда мы пошли толпой на берег Оби, сидели, винцо попивали или водочку, я Егора спросил, он говорит: «Да это Янка» – ну Янка и Янка. Потом – не помню, то ли позвонили, то ли пришли – и говорят: «Вот, жить негде, можно куда-нибудь вписать?» А у меня дружок был, и у него квартира была свободная, я у него сам ночевал иногда, Плотников Андрей – не тусовочный человек такой. Он к этому делу пришел потому, что у нас там такая тусовка антикоммунистическая собиралась, а он был такой антикоммунист ярый, страшной силы. А после посмотрел, что они не просто так сидят, рок-н-ролльщики эти, а еще и стихи сочиняют, – и тоже начал сразу стихи сочинять, причем такие, «квадратные» стихи, тяжелые… Группу создал, НАЧАЛЬНИК ПАРТИИ называлась, даже играли они. И вот, квартирка была свободная такая однокомнатная на первом этаже, и Янка у него жила какое-то время. А потом то ли соседи заложили, то ли у него проблемы начались… Мы там, честно говоря, оргии устраивали – там ПУТТИ собирались, кто когда приезжал, еще чего-то – ну и, может быть, нашумели. Короче, выселили нас оттуда, деваться уже было некуда, и я ее в общагу поселил к нам. У меня дружок был, Серега Литаврин, он сам такой рокоман был, – вот к нему. Мы с Красновым в 710-й комнате жили, я там фактически десять лет прожил, с 82-го по 90-такой-то, у нас там все тусовки были. А Серега все время был в командировках, и, когда он приезжал, Янка, соответственно, выселялась, то есть мы инкогнито все это делали, чтобы он не знал. Ну а потом они все равно как-то познакомились, но это только через год где-то произошло. Вот там вот, в общаге этой, все у нас и процветало, весь этот рок-н-ролльный фронт. И как раз записывали на кассетки Янкины песенки: нашли магнитофон, – у Сереги был хороший магнитофон по тем временам, «Олимп», он до сих пор у него стоит. Общага-то богатая была, фирма серьезная – Военно-Промышленный Комплекс, и все получали достаточно денег, в каждой комнате была аппаратура. И вот, мы взяли несколько магнитофонов, «Олимп», на который запись шла, потом «Орбита», кажется, «Нота» – и их подсоединили таким образом, что получался эффект ревера. Микрофончики достали – и вот, записывали альбомчики: в 710-й, где Краснов живет, стоял у нас микрофон и магнитофон, на который шла запись, потом провода шли в ту комнату, которая «710-я маленькая» – там стоял второй магнитофон, колонки и еще один микрофон, который ловил звук с колонок и, таким образом, ревер создавал.

Мы тогда много Янку записывали – почти все песенки, даже самые последние, которые больше нигде не пелись, они записаны мною, Красновым и Костей Заречневым. «Столетний Дождь» – она вообще в единственном экземпляре существует, это мне Летов уже потом говорил, когда я ему их отдал. Вернее, не то, чтобы отдал – там скандалы, как всегда были. Проблема была в том, что сначала у Янки крыша съехала, потом у Летова, все они были друг на друга обижены… «Нюркина Песня» с Нюрычем – это тоже из общаги запись, а есть еще егоровский вариант – мы как-то к нему приезжали, и они у него пели дуэтом. Дописка к Красногвардейской «То Не Ветер…» – это тоже в общаге записано, они с Нюркой вдвоем.

Янка же и познакомила меня с Нюркой. А как было: она пришла, сумку на диван, говорит: «Все! Будем писать! Это мой импресарио новый!» – и заходит такая девка, угловатая такая, Нюрка. Все, кто у нас там был, сразу глаз на нее положили. Типа: «ага, новый «импресарио» – все же привыкли, что у нас там все девки в общаге расфуфыренные такие, и хоть у нас там тусовка и была такая, более-менее интеллектуальная, но все равно не было шансов. Поэтому новый импресарио всем понравился. И мы тогда эту запись устроили, чуть ли не на сутки. Я помню, потом все уже вырубились, у нас большой диван стоял такой, на нем пять человек спать могло, «волчья яма» назывался – он был сломан, центр у него проваливался. И потом, когда я в командировки уезжал, в Иркутск, в основном, я все думал – чего б их с собой не позвать, с концертом-то Янки? Ну, и когда в первый раз вызвал, – Янку позвал и Нюрыча, вот они тогда первый раз поехали, в городе Ангарске давали концерт. Как раз Янка тогда только-только придумала эту «Нюркину Песню», – и они ее на два голоса пели. Но в Ангарске концерт писался очень плохо, а в Иркутске все нормально было. Там были концерты в библиотеке имени Ленина и в Политехе, вот там запись хорошая получилась, известная такая… В библиотеке Янка даже три раза выступала – там все это писалось, и записей должно быть много. Но дело в том, что записи были, в основном, у Игоря Степанова, жук такой, он сейчас в Израиле живет – евреем оказался Игорь Степанов, кто бы знал! И, насколько я его знаю, он такой деятель был. Мы то тогда не думали, чтобы записи продавать, еще чего-то, – а он их продавал вполне себе, даже зарабатывал, наверное. А у него была очень большая коллекция этого «русского рока», мы с ним обменивались – потому что я еще года с 78-79-го просто начал записывать на бобины с дружками в Иркутске, и вот мы обменивались. Потом даже начали в Питер посылать, как раз потом познакомились с Фирсовым – мы даже ему посылали то, что у нас есть, а он нам присылал какие-то записи. И вот, Степанов все это записывал, и потом что-то начали говорить, что, мол, эти кассеты, оригиналы, надо бы уничтожить, Янке что-то там не понравилось, вернее, Нюрке. Она же «импресарио» и «менеджер» – она говорит: «Дай мне оригиналы», и я, в принципе, тоже говорил, мол, отдайте девчонкам оригиналы, и они что-то отдали, а потом я узнал, что это копии просто.

Помню, как в Тюмень ездили на фестиваль. Я тогда поехал туда, типа, в командировку, я на халяву всегда летал, мне дорогу оплачивали. И мне такой Игорёз Рогулин звонит: «Ты поедешь? Я говорю: «Да, я поеду, я уже билет купил». «И я тоже поеду, у меня билет на самолет есть!» – ну у нас билеты на один рейс оказались, мы с ним вместе летели, а вся тусовка раньше уехала. Это был первый панк-фестиваль, 88-й год. И что мне запомнилось особенно с этого фестиваля: мы вышли в аэропорту с Игорёзом, а Игорёз – это он сейчас, вроде, в Университете преподает науку какую-то, историю вроде, а может, математику – разница небольшая, – а тогда у него очень сильно ехала крыша. И он: «Поехали! Я все знаю! Туда приедем – там все четко!» Ну, мы с ним поехали куда-то, хер знает куда, такси взяли, в город поехали, он говорит: «Все! Я сейчас найду этот дом!» – искали-искали, ничего не нашли. Потом, уж не помню, как, мы все-таки вычислили ту квартиру, где должны были быть все – Егор, Янка и Ник Рок-Н-Ролл. А Ника до этого в Новосибирске повязали и отправили в Симферополь, мы его пытались выручить, но это уже отдельная история. И вот мы нашли эту квартиру и стучимся туда. И так и сяк стучим, – никто не открывает. Я говорю: «Ну, значит, нас здесь не ждут, Игорёз, поехали лучше на вокзал, сядем в кресла, нормально переночуем». Он: «Нет! Нас здесь ждут!». И кто-то еще с нами был, потому что я говорю: «Все, пусть он здесь остается, если хочешь кого-то искать» – и мы пошли, вышли из подъезда и Игорёз вдруг орёт: «Все! Я нашел!» – а нашел он парня, который лез по пожарной лестнице. Там дом четырехэтажный, час ночи – лезет чувак. Игорёз полез за ним: «Ты чего?», – спрашивает. «А ты чего?» «Да я, – говорит парень, – хотел любимой цветы подарить» – ну, и залез на крышу и на веревочке спустил своей любимой цветы на балкон. Игорёз вместе с ним залез, помог, потом спускается: «О! – говорит, – я с ним познакомился, у меня есть, где переночевать, он в общаге живет». Ну, парень спускается, говорит: «Ну да, я очень рад, что вы приехали в наш город, то-сё». Я говорю: «Блин, Игорёз, вот мы сейчас пойдем, нас там побьют-убьют, давай не пойдем!» «Нет, все! Я договорился!» Короче, привел он нас туда, я не помню, как мы проходили ночью через вахтершу, но прошли. Легли, я вырубился, потом просыпаюсь от того, что Игорёз орет: «А-а-а! А-а-а!! Клопы! Клопы!» Клопы его, видите ли, закусали, я сон свой тогдашний запомнил: ползет клоп ростом с человека, огромный, плоский, а я на кровати, там кровати узкие, и я так в сторону, в сторону… Клоп прополз – и я просыпаюсь от крика: «Клопы! Клопы!!» А утром мы пошли в ДК. А Игорёз ехал как журналист, нас встретили секретарь комсомола Тюменского: «А, – говорит, – вы на фестиваль?» – посадил на черную «Волгу», привез в ДК, а там уже организовано все – отдых, питание, проживание в каком-то санатории… А потом что – все отыграли, каждый по-своему. Янка, на удивление, впервые, – а классно отыграла.

Я вот как-то вообще не помню ее концертов в Новосибирске, – скорее всего, они были, но как-то мне в голову ничего не приходит, кроме поминальника Селивановского. Егорка там … Хотя Егорка там еще ничего, а вот Ромыч – это да. «Черного Ворона» пел, а потом всех начал матом крыть: «Козлы все, пидарасы! Вы что сюда пришли, на концерт, что ли?! Поминать пришли!» – ну, как всегда, нормально так. Вот там Янка выступала, это помню, а так – у нас же все концерты в общаге были, каждый вечер. У нас балконы были открытые такие, большие – мы как на балконе засядем, и давай песняка давить. А под балконом как раз Красный проспект, народ собирался. Жили-то мы на седьмом этаже, а орать ходили ниже, чтобы, если кто наезжать будет – так не на своем этаже…

Потом еще в Киев ездили, я тогда тоже себе командировку на халяву выбил. Та фотка, где Янка с Егором идут, и Егор в таком белом плаще – это я снимал, в Киеве. Я помню, мы идем по улице, классное такое состояние было, я их щелкнул, а когда проявил, – смотрю, классная такая фотка, воодушевленная. Мы тогда в Киеве очень хорошо оттянулись. Мы с Нюркой поехали, а там как раз концерт был Егора, а Янка у него на разогреве была. А там был такой Олег Древаль, и мы то ли сразу у него вписались, то ли сначала в гостинице где-то жили, это 89-й год был, что ли. А Нюрка тогда подстриглась, лысая была, похожа на пацана, и вот мы сидим в ДК, народ ломится на концерт, стекла бьют, а Нюрка села на окно, сидит, курит – и ей с улицы орут: «Эй, пацан! Там пролезть можно?» – а она что-то ответила, типа: «Я не пацан. А девка» – а тот уже полез было, потом слез, мало ли что? И Егор Янке не разрешил, вроде, играть, и тогда и был такой разговор, по типу: «Все, с Янкой я больше не играю, она попортит общий имидж, у нее песенки такие, непротестовые, чуть ли не образные, мягкие, а нужно жестко все делать». И вот тогда Янка обиделась, Егор куда-то свалил, а мы поехали к Древалю, кажется, и тогда классная штука произошла, мне понравилось даже. Тогда ведь сухой закон был, нигде ничего не достать, а в Киеве была водка или нет, не помню, но пиво было и шампанское. И я вышел на улицу, смотрю – пиво! И очередь два человека! Я забегаю, говорю: «О! Там пиво продают!». Янка: «Бежим!» Я говорю: «Вы собирайтесь, а я очередь займу» – занял, Янка с Нюркой прибегают, мы берем трехлитровую банку пива, садимся на лавочку и начинаем пить. А напротив нас какие-то мужики, человек пять, тоже сидят, в домино играют. С пивом. Мы – оп! Баночку выпили, вторую взяли, выпили, третью взяли, – тут один из них подходит, спрашивает: «Вы ребята, откуда?» Я говорю: «Из Сибири» «А чего, говорит, у вас девчонки столько пива пьют?» Я говорю: «Так у нас это обычное дело» – и как-то разговорились, остальные мужики подошли, и оказалось, что один из них тоже чего-то в музыке шарит, врубается и поет в Киевской опере. И мы пошли с ним за это выпить, но пиво нам уже как-то тяжело было пить – взяли шампанского, он где-то водки достал – и пошли на берег озера, озеро большое, начали купаться, а этот мужик начал какую-то арию петь, голосом таким профессиональным. Янка поплыла куда-то, а я его спрашиваю: «А ты умеешь шампанское из горла пить?» Он говорит: «Умею!», раз, бутылку берет – и у него шампанское фонтаном во все стороны! «Эх, говорю, не умеешь» – и начал ему показывать, как надо. А тут Нюрка начала бегать вокруг озера и кричать: «А! Янки нету! Янки нету! Утонула!» Бегала-бегала, а мы с этим певцом пили-пили, потом раз – мужик какой-то с той стороны приплывает: «Я, говорит, вашу подругу вытащил» – и выводит Янку из воды за руку. Я почему запомнил – Янка говорит: « Да че вы? Фигня же, – пошла искупаться…» А там озеро метров двести-триста шириной, и вот она на ту сторону сплавала, потом обратно, и на середине баловаться начала. Я ей говорю: что, мол, ты делаешь такое, опасно ведь! А она: «Да если хочешь, – утону. Запросто. Сейчас пойду и утону». Потом этот оперный певец начал нас в себе домой звать: «У меня, правда, – говорит, – жена злая, но все равно – пойдем». Ну, мы и пошли. Нюрка с Янкой дошли до подъезда только, а я к нему домой зашел, – а на него как начали там орать, чуть ли не бить, мы оттуда выскочили с ним, еще чуть-чуть в подворотне врезали и разошлись. Киев мне таким вот концертом запомнился.

И вот, после этого Киевского вояжа, под Новый Год, приезжал Егор, вся толпа приехала, – и мы решили в баню сходить. И вот мы шли в эту баню, всей толпой, но не было водки у нас. А толпа была большая: Егор, Джефф, Климкин Аркашка, Эльдар, дружок мой, Янка, Дэн Ершов, Игорёз, чуть ли не брат мой был… И вот, мы все поперлись в баню, приехали на тот берег, где у брата моего была общага, походили-походили, водки не нашли, зашли в общагу… А Дэн – он же блатной был, у него отец – ректор института, и вот он нарыл водки где-то, из-под земли достал. И вот, мы пили-пили, в баню вроде, как и не добрались – и че-то Янка там психанула, мы с ней пошли гулять, и она: «Вот, все хуево». Я говорю: «Яныч, хули хуево?» Все нормально, все о’кей». «Нет, ты ничего не понимаешь, все, жизнь кончена…» Я говорю: «Хуйня – жизнь кончена, но ты же хотела песенки записать, – давай запишем». «Да, да, запишем обязательно…». И вот такие разговоры шли буквально четыре месяца, что да, запишем, обязательно, все новое запишем. А потом – хоть трава не расти, говорю: «Запишем самые главные песенки». Так все шутками, а тогда, под Новый год я впервые от нее услышал, что вот такие дела. А Нюрыч – я-то все время в командировках был, – Нюрыч мне докладывал: «Блин, я к ней домой захожу, она сидит, свечи зажгла, одна сидит, воркует про себя» «А че?», спрашиваю. «Да она поминки по себе справляет»… «Ебнулась, что ли? Какие поминки». Нюрыч говорит, что спрашивает ее, почему, а она: «А он меня не любит». К Литаврину прихожу: «Чего такое?». «А она со мной не разговаривает». Потом Янку спрашиваю: «Чего ты с ним не разговариваешь?». «А мы с ним общаемся так, без слов. У нас все нормально», Такие вот дела.

А первого мая мы собирались поехать на шашлыки, Нюркина подружка из Англии приехала, Эльдар зашел, я к Сереге: «Поедешь?» «Да, я с удовольствием». К Янке: «Поедешь?» «Да, да, а Серега поедет?» – «Поедет». Собрались, а Серега взял и не приехал. Заходим за Янкой: «Сереги нет? Ну, я не поеду». И, короче, не поехала. Мы уехали на Обское море, погуляли классно, приезжаем, – и то ли Стасик к нам прямо в общагу пришел, то ли я позвонил… А до этого у Аллы Викторовны, с которой он жил, сын пропал, и вот мы приехали с шашлыков, а нам говорят, что, мол, убили его – или погиб… Там получилась детективная история такая: он лег в больницу лечиться, никому не сказал, и вот в этой больнице ему, вроде, превысили дозу лекарства какого-то, и у него поехала крыша. А он был такой спортсмен, по виду нормальный такой гопник – и он выпрыгнул в окно этого кожно-венерического диспансера, весь изрезался об осколки и истек кровью между гаражами. Его дня четыре не могли найти, кошмар такой. Ну, дальше, горе такое, похороны, хоронить надо, как-то мы помогли. И вот, после похорон, мы поехали на дачу с Нюркой и Эльдаром, на рыбалку, на 9-е мая. Я Янке говорил: «Поехали с нами». «Не, не, не поеду». А сама поехала. У Стасика дача на следующей остановке после нюрычевской, по той же ветке, вдоль Ини дорога идет, и она с ними поехала, вернее, Стасик ее насильно вытащил. А туда еще поехала эта Алла Викторовна и плюс подруга ее сына, которая уже была беременная, и у нее после того, как он погиб, начался выкидыш. И, как мне Стасик сказал, Янка начала кричать, что это она во всем виновата. А она и до этого чуть что – сразу «Я виновата!». Землетрясение в Армении – «Я виновата!». «Вот, все, кто рядом со мной – у всех горе происходит!». А там же у них ночевать негде, избушка маленькая, не то, что у Нюрыча хоромы – по новосибирским меркам, понятно. И вот, ночевать негде, Стасик, Алла Викторовна и девчонка эта… Янка психанула, дверью хлопнула и ушла. А мне нужно было десятого числа в командировку ехать, и я утром от Нюрыча на электричке с дачи уезжал. Сажусь, смотрю – о! Станислав Иванович сидит. «Привет» – «Привет». «Чего?» – «Да, херово», «Да знаю, горе у вас», «Да Янка – говорит, – вчера психанула чего-то, ушла, не пришла ночевать». «Домой значит, уехала», – говорю, а сам думаю: «Что ж это она ночевать-то не пришла?». «Ну, – говорю, – вы мне обязательно позвоните на работу, приехала ли она». «Да-да, хорошо». Потом приезжаю, сам к ним зашел: «Не пришла?» – «Нет, нету, беспокоюсь, она же последнее время ку-ку была» – «Да знаем». Я в общагу-то захожу, говорю Литаврину: «Слушай, мне сейчас уезжать надо в командировку, ты езжай к Стасику, Янка ушла с дачи, и не ночевала». Литаврин соскочил, глаза выпучил и поехал к ним. Трое суток по лесу лазил, по речке – он же сам таежник, на лыжах иногда ходил, да и сейчас ходит – по Оби, когда лед станет. А я был в Иркутске все это время, звоню ему на работу – мы работали вместе: «Ни слуху, ни духу», – говорит. «Да чего такое? – говорю. – Вы что, смеетесь? Может, она уехала куда?». Начали звонить Летову, всем – ни фига. У Литаврина крыша совсем съехала: «Все, говорит, – она что-то с собой сделала». Где-то через неделю я смотрю, надо ехать, делать что-то, – а там же надо в розыск заявлять после трех дней, до этого никто заявление не принимает. А у Сереги знакомый есть, одноклассник, следователем работает, он взял у Литаврина все данные, принял заявление – ищут-ищут, ничего не находят. А когда мы уже всюду позвонили, – из Москвы пришел в милицию запрос: «У вас человек пропал, уже неделю, а вы не чешетесь» – и этот следователь прибежал к Литаврину, говорит: «Что это? Я, типа, за это дело взялся по-дружески, а что это на меня начальство так напирает, что б искали? Кто это хоть такая?». Ну и, буквально через день, нашли. Мы как раз у Стасика сидели. А Стасик уже совсем был плохой, мы с Нюрычем его успокаивали, мол, ладно, все образуется, приедет, куда денется, не померла же… «Нет, – говорит, – я же чувствую: что-то не то, неделю уже нету». И Литаврин как раз сидел. А я только из командировки приехал из Иркутска. И вот сидим, и вдруг стук в окно. Станислав Иванович вышел: «Кого вам?» – «А вот, Литаврина». Серега вышел и ушел. Мы с Нюркой переглянулись, типа, что такое? Ну и пошли домой. Часа через два Литаврин прибегает туда, к Нюрке, веселый уже: «Она!» Я говорю: «Что ты такой веселый? Правда, что ли?». «Да. Я ее опознал». «А че веселый-то, хули веселого?». «Да, – говорит, – как камень с души упал» – он же все эти полторы недели был как помешанный. «Ну и что, – говорю, – теперь делать будем?..» Серега единственный был, кто на опознание ездил. «Ну что, – говорит, – шесть дней тело на жаре пролежало, – только по одежде и опознали». Там есть тонкость одна: его дружок-то, следователь – он сразу сказал, что у нее голова пробита, будто по голове кто-то кирпичом ударил. Там смысл-то такой был, что самоубийство, утонула, а в Ине-то утонуть сложно, там глубина по пояс да по колено. Там есть места, где можно купаться, но вот в том месте глубина очень маленькая, речка разливается. А следователь говорил, что на голове есть пробоина. Вот до сих пор и неизвестно, что там было…

Никто там не копал: когда Серега ее опознал – все, дело закрыто, кто там чего искать будет – нафиг никому не нужно. Стасика поспрашивали несколько раз, а меня и Серегу никто и не спрашивал, например. И потом о том, что голова была пробита, даже и вопроса не поднималось, это мне Серега потом сказал. Хотя голова могла быть пробита, и когда тело несло, – трудно сказать. Всех опросили, и вышло, что все дело шло к самоубийству…

Потом уже, после всего, мы сделали такой маленький сборничек стихов Янкиных, именно стихов, а не текстов, такую небольшую книжечку самопальную с фотографиями из Иркутска и Ангарска. В Иркутске в основном фотографировал Олег Лунев, местный калека-фотограф, Шурик Попов, Олег Сурусин. Там тоже нервно немного вышло, потому что после смерти Янкиной Егор сказал: «Давайте я все соберу, что будет, я все сам сделаю». Потому что я ему говорил: «Если ты не можешь, – ну, давай я сборник текстов издам» Он ведь потому этот сборник стихов самодельный и появился: Янка, когда стихи писала или песенки какие-то, – она мне покажет, я говорю: «О, классно! Давай сборничек издадим?» Она: «Ну, чего, давай издадим». А у меня тогда деньги были, и я, вроде как, мог это сделать. И она мне переписала штук двадцать стихотворений, вот под это дело. А потом Летов чего-то начал: «Ты не издавай, я сам издам», мурыжил-мурыжил, – я и решил сам сделать. А когда начал подвязывать, – ребята говорят: тяжело, денег нужно много, а денег много не было. И поэтому я из Ангарска ребят подписал, там первые экземпляры вообще рукописные были, Сурусин Олег все писал, фотографии наклеил, мы их отксерили – и вот такой сборник был. Мы его Летову отослали, что, мол, вот такое будет, а он потом чего-то начал неудовольствие выражать, из-за последнего стихотворения, которое она чуть ли не перед смертью написала, большое-большое такое. Там ведь было как: Летов к Стасику пришел, и говорит: «Вот, это все наше, мы заберем». Стасик начал кричать, ногами топать, – ему его новая жена чуть ли не на ухо нашептала, что на этом можно деньги зарабатывать, у него крыша съехала совсем, он начал кричать, что «ничего не отдам!». А Егор взял, внаглую забрал, а вот это последнее стихотворение – его нигде не было...

А вот песен, которые бы не записаны были, – их нет просто, потому что Янка-то очень серьезно относилась к своему творчеству, и когда говорили ей, что все, что сделано, нужно записать, она: «Да-да-да». И все, что придумывала, – все записывалось. То, что было недоделанное, сырое – вот это она не записывала. И запретов никогда никаких не было, типа, «вот это распространять можно, а это нет» – наоборот, всегда приветствовала. Да даже дело было и не в Янке – просто еще в 82-м или 83-м году мы с моим дружком Кутузиком, Кутузовым Валеркой, услышали впервые АКВАРИУМ – до этого-то МАШИНА была, а тут АКВАРИУМ, потом ЗООПАРК услышали… А мы занимались распространением русского рок-н-ролла, и внаглую всем, кто что-то записывал, на допись писали Гребенщикова и ЗООПАРК – и этот опыт очень хорошо себя зарекомендовал, потому что через год в Иркутске и вообще в регионе узнали, что такое Гребенщиков. Заразу распространили. После этого я понял, что это работает, и когда году в 87-м, 88-м Егор прислал мне записи, – я их всем на дописи катал. Так что с Янкой проблем не было, нужно был только записать то, что дописывать, и поэтому, когда Янка писала, я ей говорил: «Народ же должен услышать?» «Должен» – ну вот, мы и писали. И понятно, что это предполагало распространение, – никто же не будет записываться «в стол». Это можно стишки писать, а потом сжечь… это, кстати, большая трагедия: у меня куча знакомых людей, которые писали «в стол» для того, чтобы это пропало, а там такие шедевры! И никто не узнает, если я этого не издам, потому, что эти люди погибли некоторые, померли, спились и прочее. А что Летов на эти записи наложил свое электричество – это для чего? Чтобы это имело вид такой, более популярный, хотя в акустике, возможно, выглядело более оригинально.

13.11.1999, Москва.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД