По мотивам альбома «Деклассированным Элементам». Пять восторгов о Янке

На кого похожа плотная, желтоглазая тигроватая Янка? Ни на кого, или на Жанну Д'Арк, девушку из народа, одержимую таинственными голосами «Выразить словами невозможно» состояние, в которое повергают меня янкины голоса-баллады — «вены дрожат», но это, увы, не мои слова, а ее собственные. Чем покорила меня Янка с первого взгляда? Спокойствием и естественностью, с которой она держалась в раздерганно возбужденной толчее столичного квартирника.

Решительная и смущенная одновременно, Янка, нависнув над гитарой, впадала постепенно в некий «медитативный транс» (определение опять же не мое, а краденое) Впрочем, я бы отнесла его не только к самому выступлению, но и к той атмосфере, в которую погрузился яростно сопротивлявшийся тому респектабельный флэт с «Мадонной» в серванте и сладчайшим Маковским на стене. Аккурат под Маковским и пылала Янка, захлестывая публику давно не виданной искренностью исполнения и потоками живительной и драматичной женственности...

Неожиданным получилось завершение Кажется, впервые за весь вечер, выглянув из-под песочной челки, Янка вскинула руку и уже подсевшим голосом умоляюще произнесла. «Еще одну песню, одну — последнюю...» Забалдевшии народ был тронут и окончательно покорен.

Чем удивила меня Янка? Звучанием изначально акустической балладно-кантровой лирики в электричестве — когда мне потом притащили альбом. На фоне рокочущего Егорова баса, атонально и гитары второго плана Янкино пение, нисколько не утратив проникновенности, обрело разнообразие, объемность и еще большую притягательную энергию. Действительно прекрасную обволакивающую ауру не сдержала даже общая кастрюльность записи.

Чем восхитила меня Янка? Текстами, текстами и еще раз текстами. Завораживающим сочетанием недамского размаха и эпичности с щемящим лиризмом. Слова «Особого Резона», «От Большого Ума», «Берегись» я бы напечатала карабкающейся вверх лесенкой — каждая следующая фраза неожиданней и круче предыдущей. С замиранием у сердца ждешь, что вот сейчас дыхание у Янки кончится, и она споткнется на какой-нибудь банальной «рыбе». Но тут вклинивается издевательски-абсурдное «знамя на штык, козел в огород» — и вся эта чудная пирамида вместо того, чтобы развалиться на куски, уплывает неведомо куда, и уже «параллельно пути черный спутник летит» — все завертелось по новой. После Башлачева мне не доводилось слышать ничего столь своевольно и в то же время стройно сложенного, возникающего как бы единым духом, сразу и целиком. Так воспринимаются не только отдельные лучшие вещи. Все песни текут как один монолог исповедь, звучащий на разные лады, с разной долей откровенности и внятности — не только для слушателя, но и для самого автора. Наверное. Лексика, обороты, спонтанный разнобой Янкиных стихов ассоциируются прежде всего с двумя вещами. Как исток — фольклор во всех смыслах этого слова — от традиционного до совкового Как источник — тот же фольклор, но опосредованный поэзией Башлачева. К счастью, неизмеримо преобладает первое, причем даже не как литературный образец, а как способ чувствовать и соотносить внутреннее и внешнее. Некоторые вещи поэтому трудно назвать стихами

Под руки в степь,
В уши о вере,
В ноги поклон
Стаи летят
К сердцу платок,
Камень на шею,
В горло — глоток, -

и в самом конце изнемогающий всхлип —

может простят...

Это вряд ли сочинено, но сложилось само и захватывает не словами с отдельным смыслом, а магической значимостью целого, как причитание, плач или заклинание. Янкины взаимоотношения с совковым фольклором выходят за рамки обычного для рок-поэзии соцартистского иронизирования над лживыми мифами. Вербальные клише — от патетически патриотического «Вперед за Родину в бой» до безобидного школьного «железного Феликса» и уж совсем общеупотребительного «особого отдела» (и вообще особого чего бы то ни было) складываются в блоки так, что сквозь их привычную стертость и обеззвученность проступает жуткая изначально бесчеловечная суть. На этом мрачном эффекте целиком построен текст «Особого Резона» — одной из самых сильных и законченных вещей альбома. Не знаю, какие импульсы преобладают в Янкином творчестве, но иногда кажется, что она лишь добросовестно записывает зрительные впечатления. За фантастическими строчками с зашифрованным смыслом возникает очень определенный ряд зрительных образов, словно увиденных сверху, с полета, с движения. Невозможно отделаться от ощущения, что ты не столько слышишь и понимаешь, сколько видишь и оказываешься вовлеченным в воображаемое пространство. Будь я художником, не удержалась бы и проиллюстрировала, например, «Декорации» («Фальшивый крест на мосту сгорел»), хотя в такой работе оказалось бы мало самостоятельной ценности — ввиду заданности центрической композиции и густого контрастного колорита. Впрочем, архаичный метод иллюстрирования для Янки не годится: «На Черный День» — не картина, а динамичная смена кадров видеоклипа. А лирически-гротесковый сюжет «По Трамвайным Рельсам» так и просится в параллельное кино: готовый сценарий с энергичной мрачновато-интригующей завязкой, захлебывающимся отчаянием погони в кульминации и обреченной застылостью финала. С предельной краткостью обозначены не только зловещий удушливый пейзаж, предрешенность конца героев и темп развития действия, но даже резкий монтажный перепад:

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах

Сценаристу удалось стать режиссером и оператором своего фильма... Янку принято сравнивать с Дженис Джоплин. По-моему, в этом мало смысла — правда, в сопоставлении с отечественными рок-дамами его еще меньше. Монументальность Янкиного стиля заставляет увидеть и в Насте, и в Инне, в лучшем случае, кружевниц. Обращаясь все же к Янке с Дженис, думается, что при сопоставимой силе темпераментов они являют собой два принципиально разных способа общения с людьми. Дженис — это западная раскованность, эмоциональность, открытость чувств — вплоть до самозабвенно-смертельной экзальтации. У Янки, впитавшей славянские традиции, напряжение и боль прорываются сквозь сдержанность, почти строгость исполнения, покои — лишь тогда, когда сдержать их уже действительно невозможно.

Чем потрясла меня Янка? Истинной трагичностью творчества, необыкновенной вообще для рока конца 80-х. Вред совкового бытия, мрачность урбанистических закоулков и затерянность в них человека в Янкиной интерпретации выглядят не иронической чернухои, не мрачным фарсом, а именно тем, что в классические времена называлось высокой трагедией. Даже совершенно матерные куплеты: «Я повторяю десять раз и снова...» — звучат трогательно, горестно и чисто. Трогательно, горестно и чисто...

Екатерина Пригорина, «КонтрКультУра», 1/90 г.