Алексей «Плюха» Плюснин
|
|
|
После
того, как мы сошлись с Алешей Кобловым из «Контр’Культ'Уры», мы поехали на
фестиваль в Череповец… Я, собственно, записи уже потом стал слушать более
внимательно, я даже не помню никаких записей до личного знакомства с Янкой и
Егором. Больше меня разговоры заинтриговали и то, как «контровцы» к ним
относились: это было «что-то из Сибири, более интересное, чем все остальное
во всей стране» – явно интереснее, потому что люди, которые с этим были
связаны, реагировали очень бурно – и Леха, и Гурьев, и все остальные. Я,
естественно, заинтересовался, и мы поехали на фестиваль, который Женька
Колесов устроил. И познакомился я с Янкой в поезде, – мы ехали в одном
вагоне, они в другом, мы в купе, они в плацкарте, расстояние было – вагонов
шестнадцать. И мы встретились где-то посередине, в тамбуре. Как сейчас помню,
Алешка сказал: «Вот это Янка. Вот Плюха». Мы поздоровались, и меня поразила
ее внешность, прежде всего. Я не ожидал, что она вот такая. У нее ведь очень
необычная внешность: она крупная, эти вот рыжие толстые волосы, такие густые…
Я ничего конкретного не ожидал, никак ее себе не представлял, но и так я ее,
соответственно, тоже себе не представлял, – и она меня удивила внешним своим
видом. Может, влияло и то, что меня нагрузили до этого, что, мол, Егор и Янка
– это супер, all the best, но когда я,
скажем, увидел Егора, внешне он меня никак не поразил, в отличие от Коли
Рок-Н-Ролла или вот Янки. И мы разошлись – она, по-моему, сказала, что ей
очень тяжело идти через весь состав… Я бы, наверное, ничего этого не рассказывал,
если бы не то, что происходило потом. Ну, мы как-то поселились, начался этот
фестиваль, и – я не помню, это в первый или во второй день – произошло
какое-то странное, по крайней мере, для меня, событие. Мы пришли на этот
фестиваль, чего-то там слушали, где-то болтались, выпивали, и вдруг встретили
Янку в холле этого ДК. И ни с того, ни с сего она вдруг взяла меня за руку,
потащила куда-то на третий этаж, где вообще ничего не было, какие-то кресла,
стол, темнота... и мы там сидели час, может быть, и о чем-то беседовали. О
чем, не помню вообще; обычно эти первые беседы, – такая как бы попытка
преодолеть барьер между людьми, излишняя искренность, что-то в этом роде… А
дальше мы вернулись в зал, и как-то сразу превратились в такую единую
компанию друзей, была такая веселая жизнь, как на спортивных сборах – ну,
обычные фестивальные дела: все друг друга знают, где-то в одной комнате
выпивают… у Майка, я помню, пили. Ну и что-то такое делали, разное. Потом мы
поехали в Москву, они жили у Жабы – Янка и Серега Зеленский. Жаба
подглядывал, как она моется – у него там такое окошечко в ванне, оно со
стороны кухни закрывается фигурным подносом, и если его отодвинуть, то видно,
что в ванне происходит... У нас
не было музыкального контакта как такового. Мы общались просто как люди. О
музыке там не стоял вопрос. Потому что ЛОЛИТА по сравнению с готовым уже,
сформировавшимся творчеством Янки и Егора ни в какое сравнение не шла – были
у нее какие-то плюсы, но это не было еще творчество. Поэтому если Янка
слушала ЛОЛИТУ и даже просила переписать, это была, скорее всего, не дань
музыке, которая там была, а дань мне, как приятелю, человеку, другу, что-то в
этом роде. И каких-то совместных творческих идей, пожалуй, не возникало. Ну,
как? Они меня звали играть всегда в те времена – типа приехать, вместе
записаться, но для меня-то тогда не было никакого в этом творчества. Для меня
это было движение, рок-н-ролл – без музыки. Только вот в последнее время,
после наркотиков, я стал к этому относиться, как к какому-то творчеству, как
к делу, которое придется делать всю жизнь. А тогда для меня были важны
отношения между нами. У меня была куча каких-то левых амбиций, планов,
надежд, тщеславия, честолюбия – того, что, на мой взгляд, мешает. И в этом
отношении, скажем, Яна была далеко впереди, – я не знаю, отдавала ли она себе
отчет в этом, но она лучше, чем я, все это понимала. В тот момент я учился у
нее – и у Егора… Потом
они уехали в Новосибирск, и приезжали уже вдвоем с Летовым на концерты. Был
тот концерт в МЭИ, где мы вместе играли, а перед ним был маленький концерт
где-то в Метрогородке, в какой-то библиотеке – Егор и Янка в акустике. На
концерте в МЭИ было весело, мы первые играли с Ником – в конце был этот джем
безумный, когда снесли аппаратуру к едрене фене, была охрана в лице Хирурга и
компании, которым пришлось вокруг музыкантов сделать круг, взявшись за руки,
потому что толпа наседала, отрубились порталы… Я
помню, они потом долго уезжали, мы ездили ее провожать, и что-то никак они не
могли улететь из Домодедова, – то ли рейсы отменяли, то ли билетов не было;
мы ездили в город, из города, в каких-то непонятных местах ночевали. Зима,
такой снег сказочный, медленно падающий, этот автобус «Икарус»... И вот тогда
я начал внимательно слушать песенки, она дала мне кассету Ангедония или Домой! – какую-то из этих – и я в первый раз внимательно слушал,
в автобусе. Я был прямо влюблен в нее, на самом деле. Все это время. Пока она
была жива – да и сейчас – я в нее как мужчина был влюблен… Я ей письмо
написал – я вообще никому не пишу никогда, а тут, после Москвы, написал –
пять строчек, стихи какие-то… Они
улетели, и год спустя я поехал туда, в Новосибирск. Меня звали, да и мне
хотелось, просто так, не знаю, зачем, не помню. У меня были какие-то жуткие
личные проблемы на семейном поприще, развалилась семья… Мрачняк был
полнейший, я слушал одну и ту же пластинку все время, Боба Марли, «Rastaman Vibration» – только
ее и больше ничего. Это было в самом начале января 91-го, прошел Новый год,
все эти праздники, у моей мамы день рождения, у брата день рождения, старый
Новый год… Праздники прошли, тоска, грустняк – я прямо как-то вечером
собрался и поехал. В пять часов приехал на аэровокзал, купил билет и улетел в
Новосибирск. Женя Грехов меня встретил, мы поехали к Янке – ну, не к Янке, а
туда, где они все жили, к Нюрычу. Ну и все, пару дней мы сидели в
Новосибирске – мрачный город, зима, темно. У меня все воспоминания – снег,
идущий все время, мы ходим из дома в дом, в какие-то разные места, Янка
совершенно другая, не такая, как в Москве, – хотя она не очень менялась, в
отличие от Егора, скажем: Егор в Москве и Егор в Новосибирске – совершенно
разные люди. А Янка меньше менялась, но там она совершенно домашняя такая
была, никаких особых разговоров о «профессии», скажем так, не было. А ее как
раз тогда Борис Борисыч же очень хотел, хотел с ней записаться – именно с
ней, не с Егором и ни с кем. Она говорила, что ей звонил Боря и предлагал
записать альбом… А
потом, так как в городе особо и жить было негде, и делать особо нечего,
приехал Егор – мы взяли и поехали в Академгородок и целый месяц жили в общаге
у Зеленого: Егор, Серега, Янка и я – вчетвером в одной комнатке. Каждый вечер
туда являлись либо Сережа Соседов, который там рядом живет, либо Женя Грехов,
либо Аркаша – мы выпивали, кушали, гуляли, болтали, слушали музыку, ели
блинчики в столовке – офигенные, с клюквой… Ну и все. Было очень хорошо… Там
климат – супер: холодно и в то же время кайфово. Они постоянно что-то
рассказывали, то есть было очень интересно. Хотя мы ни фига не делали…. Что
мы еще там часто обсуждали, – это куда катится рок-н-ролл. Тогда уже было
ясно, что все, кранты, что отвратительно, ужасно, что играть нельзя. Не
«невозможно», а «нельзя» – и больше всех орал об этом Егор. Янка
тогда была в таком … Ну, дело в том, что там все время вся эта компания, уж
не знаю, под чьим влиянием – Егора, наверное – находилась в состоянии такого
стресса, повышенной нервной оголенности, причем, все – тот же Зеленский в
точно таком же состоянии находился. Егор чуть поспокойнее был… Все время состояние
такое – на грани. Скажем, чудеса: считалось, что они существуют, то есть об
этом разговора даже не было. Мир заключал в себе реальность обычную плюс все
то, что человеческий мозг способен придумать. Таковы были отношения между
ними и между мной и ими. Я помню разговор с Зеленским, – мы ехали куда-то на
машине Соседовской, а у него прав не было, и вдруг Зеленский говорит: «А на
фига они нужны, права? Если правильно ездить, то тебя в жизни никто никогда
не остановит». Типичная телега, которые тогда процветали, что-то такое,
близкое к магии. И они все были на взводе, и Яна тоже была на взводе, Егор.
Ну, Егор, ведь до сих пор отчасти в таком состоянии, хотя он, правда,
какой-то загруженный проблемами, алкоголем, таблетками и так далее. Но, в
принципе, он сохраняет это. Тогда же он ходил, заболевал энцефалитом,
переболевал его без лекарств – какие-то эксперименты ставились на грани жизни
и смерти… И вот – гнал-то все время Егор, а она, кстати говоря, ему все время
говорила – ни фига, мол, это бред, что за пессимизм – про смерть рок-н-ролла;
не такими словами, но смысл такой. Она против была, причем явно, искренне
против, и она его пыталась убедить, что он ошибается. И вдруг такое дело –
смерть… И я посчитал, что он ее предал. Не то чтоб предал – но странно звучит,
когда человек декларирует одно, сам так не поступает, а так вдруг поступает
другой человек, который вроде как был против. А Егор, который говорил, что
все, играть не будет, хватит, играть нельзя… И Янка, кстати, соглашалась, что
играть нельзя, что все зашло в тупик как движение. Движение зашло в тупик, и
надо перерасти этот момент, и там появятся новые творческие внутренние
горизонты. И вдруг выясняется, что он играет, выступает и альбомы записывает,
и вся эта безумная армия его поклонников существует, которые такие же,
фактически, как алисоманы, а где-то, может быть, и хуже… А человек – он
ответственен за тех, кто за ним идет. Вот
поэтому после ее смерти у нас с ним контакт нарушился, – сколько раз он делал
попытки какие-то и я… ничего не происходит. Мне постоянно казалось тогда, что
ей не хватает, что ей хочется каких-то более прозаических вещей. Не то чтоб
прозаических – мне казалось, что ей хотелось любви, и ей хотелось любви от
Егора. Она ее получала, но не в той форме. Я никогда в жизни не говорил ни с
ним, ни с ней об этих вещах – по куче причин – и я совершенно не в курсе
какой-то ее личной жизни и его. Но, как мне казалось, – может быть, это было
воспитано теми же самыми московскими слухами, историями, что они люди близкие
друг другу не только как соратники, а как мужчина и женщина. И что ей нужна
была любовь вот такая – не в смысле «плотская», а любовь Мужчины и Женщины.
Не только Вселенская Любовь, которую предлагал Егор и все остальные, как
такое некое братство, – а любовь… Я
уехал оттуда числа 5-го февраля, то есть за три месяца до ее смерти, и не
видел ее больше. Следующим сообщением, которое я от них получил, было
сообщение о смерти. Мне кто-то позвонил оттуда, из Новосибирска. Меня это
очень сильно потрясло, такая абсурдная, странная вещь, я никак не ожидал.
По-разному происходят смерти близких людей, всегда это больно, но вот,
скажем, ее смерть – какая-то странная, неожиданная. Видимо, еще с моими
личными делами какими-то совпало… Я, кстати, после этой поездки очень сильно
успокоился, она меня вылечила, эта поездка. А потом как-то я решил вообще
бросить музыкой заниматься – ну, не из-за этого, но это послужило последним
толчком. Решил – и сказал об этом только Егору, сказал, что не буду больше
ничего делать. Как-то мне так показалось… Я не мог для себя решить, что
значит ее смерть, что она сделала, случайность это или нет. Для меня это роли
не играло, разницы никакой, как это произошло – важно, что это произошло. А в
том, что происходило после, я не участвовал. Я уехал в Ленинград и сел на иглу.
Году в 92-93-м. Но ее смерть играла определенную роль в этом: я пытался
изменить свою жизнь, у меня не получилось, потому что нельзя быть другим
человеком; убежать пытался от своих проблем, и ее смерть меня подтолкнула вот
к этому. Так, по-старому, было уже нельзя, а нового пути я не видел. Чтобы
увидеть его, понадобилось семь лет. Сейчас я его уже вижу, но я уже другой
человек. Хотя, появись она сейчас опять, – я сделал бы все то же самое. Но
относился бы к ней так же, мое отношение ни на йоту не изменилось. Все было
бы точно так же. 28.10.1998,
Санкт-Петербург. |
|
|
|
|