И вдаль несется песенка

Здесь мне представляется человек, который, наконец, приходит, и все к нему бросаются, спрашивают: "Ну, что?! Ну, как?!" А он отвечает: "Да что тут, собственно, можно сказать? И вообще я, пожалуй, спать пошел".
А. В.

Наивные созвездия за медицинской ширмою
накроют покрывалом мой безвременный уход.
Янка.


Пухлый любитель арт-рока и наш постоянный подписчик, некто Юра Артамонов, где-то в апреле, когда работа над этим номером шла к завершению, позвонил мне и спросил:

- Ну как, приготовили для журнала очередного покойничка?

Юра, наверное, помнит, как я расстроился: получалось, что нас обвиняют в паразитировании на смерти. Действительно, первый номер фактически открывался Селивановым, второй - Цоем. С одной стороны, вроде как нельзя же было ничего про них не написать (тем более что было, что). С другой - выходило, что все некрологи и рассуждения о судьбе ушедших подозрительно красиво и органично вписывались в ткань журнала, чуть ли не цементировали его концепцию. Вот язвительный читатель и имитировал неподдельное волнение: дескать, как там поживает ваш хлеб, ребята?

Семнадцатого мая стало официально известно, что Янки больше нет. Девятнадцатого мы ее хоронили. Восемнадцатого была годовщина смерти Яна Кертиса, но про это никто уже не вспомнил. Может, и я вспомнил зря.

Рок-журналист и уход, условно скажем, "рок-личности" - тем более, уход по своей воле - тандем изначально нравственно ложный и изначально архетипичный. "Уж сколько раз твердили миру". Например, никакой не самиздат, а вполне официальная типографская газета "Автотранспортник" весьма так жестко вещала минувшей осенью:

"В каком-то смысле рок - это религия смерти, осуществление принципа "здесь и сейчас", поэтому самые лучшие и истинные рокеры уже мертвы". У Анджея Вайды есть фильм "Все на продажу", посвященный тому, как некий кинорежиссер (автобиографический персонаж) решил снять фильм о смерти актера Збигнева Цибульского. Цибульский перед этим сыграл у того же Вайды в лучшем его, наверное, фильме "Пепел и алмаз" роль бойца Армии Крайовой, присягавшей после захвата Польши Германией на верность эмигрантскому польскому правительству в Лондоне. Армии, обреченной на гибель в условиях входа в Польшу советских войск, которые пришли сажать правительство свое. Цибульский потрясающе играл обреченность, и неизвестно, поэтому ли - оказался реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В "Пепле и алмазе" Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека-не жильца на этом свете. "Все на продажу" - фильм про то, как режиссер снимает фильм о состоявшемся "предназначенном расставаньи" - "встречу впереди", однако, не очень-то пообещавшем: Вайда пока жив и, как говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и кино-соратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом фильме. Главная его мысль, - что Настоящее Киноискусство рождается лишь тогда, когда в людях не for a camera, а от испытания дикой ситуацией вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нормальный человек или заплачет, или закроет глаза, - а циник-оператор с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: "Какие кадры!" А у Янки есть песенка "Продано" - и все вы ее, конечно, помните.

Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в том, что все произошло "не без его влияния". "Ты же понимаешь, что он-то никогда с собой не покончит". Причем это восхитительное обвинение исходило всегда из уст фанатичных противников "эстетики суицида".

Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем-то сродни тому, что проиграли Вайда и Цибульский - с той разницей, что у нас эта ситуация оказалась как бы запечатана в андерграунде и оттого более "человечна" (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда - безо всяких там "несмотря" или "благодаря" остался и человеком, и огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел в колею какую-то странную.

Янка действительно была сама жизнь - предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся, - он ее воспринимал. Судьба восприятия - пусть и трагического восприятия - другая судьба, и механическое увязывание ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. "Янка - это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает никто".

Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из философской концепции. Смерть человека, так или иначе, связана с его судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает естественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии кончается жизнь.

"Идеальный рокер" в мифологическом варианте (а жизнь в абсолютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного (по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы, а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. "Father, I want to kill you". Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно лжив - как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.

...Те, кто видел первые Янкины квартирники в Москве, помнят, сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства, - несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией. Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку, как куда-то в эпоху Возрождения - дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в себе.

Янка дальше и дальше пела почти все те же песни, - только безысходности в них становилось все больше, а энергии - все меньше. Мы ее ели.

В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а до боли конструктивные предложения: "Давай, мы тебе альбом запишем".

Конструктивизм и Возрождение. Конструктивизм и барокко. Конструктивизм и домик в деревне с аистом.

Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, говорим: "Самые незащищенные - обречены".

Мы ее доели.

...Похороны ее 19 мая - на кладбище под Новосибирском - были какие-то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом березовом лесу - могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли маленький красный гроб. Стояло много новосибирских хипейных девочек с жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото-янками в черной окантовке. Другая сказала: "Она была слишком чистой, чтобы жить в этом мире" (Егор?). Кто-то тихо, просветленно плакал. Пили водку. Пели птицы.

В какой-то момент я на секунду отключился и подумал: "Господи, наконец-то мы выбрались в лес!"

Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к "искусству" (ср., скажем, с Ахматовой) - это были только верные и чистые ноты той же жизни. У Башлачева в песнях были и собственно "искусство", и просто жизнь - он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения - точка, где искусства уже нет, где оно смешно и не нужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрированная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди назад, "на продажу", либо - вперед, но там уже не пространство-время, а вечность.

У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? Причем тут Шевчук?), такая вещь - жизнь, где ни тени искусства, была вообще всего одна - "Счастливый Билет" - в том виде, в каком он был записан на "Периферии". С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями текстом. Тем не менее, тогда, стало понятно, что, скажем, Гребенщиков - уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот это - настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совершенные тексты, но все это и рядом не лежало. А "Счастливого Билета" хватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся жизнь.

Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое - какие-то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же - все это ее по-человечески не загораживало, как загородили бы Гаина, Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не загораживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, который удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным, амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была - канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается лиц, не поросших личиной земного произвола. То, что должно само из человека исходить - как свечение его подлинной внутренней сущности, его смысла - затаптывается, засирается суетно-мелочно-хамским: "Дай я сам!". Прыгнуть, пукнуть, гаркнуть, сваять "концепт", скривить рыло, махнуть ногой - лапа, она у тебя сама должна махать! А не махнула, - так сделай милость, не маши.

Обычно, правда, Лика просто нет - и бесчисленными личинами кепок, манг-манг, нэпов, номов и иже с ними - зарастает выщербленное, обезличенное пространство: из человека выдран кусок тела, и рана заполняется гноем и сукровицей. На месте Храма вырастает бассейн "Москва".

Безверие пост-модерна отвечало обманутой вере. Обменялось оно на валюту еще лучше, чем обманутая вера на рубли. Это все та же земля, на которую поначалу так успешно воротился Гагарин. Необменявшаяся Янка осталась верой необманутой. "Свет любви ни для кого не служит путеводным лучом к потерянному раю: на него смотрят, как на фантастическое освещение краткого любовного "пролога на небе", которое затем природа весьма своевременно гасит, как совершенно ненужное для последующего земного представления".

Успокойся, Юра Артамонов. Сказали тебе ясно: журнала больше нет. Попили кровушки - и будет.

Это, конечно, слишком слабое оправдание тому, что статью эту я писал, - предполагая, что она будет напечатана (хотя честно старался забыть последнее). Но все равно статьи были (и будут, еще и еще) - в "Комсомольской правде", "Экране и Сцене", "Независимой газете" - черт знает, где - и все они, помещая некролог, словно утверждали: вот, ушла часть мира, который мы описываем.

Они, наверное, искренне верили в это. Хотя мир был просто космически другой. А мне все хочется верить, что я пытался создать им какой-то противовес - или модель противовеса - и в этом-то якобы и есть мое оправдание.

...Они писали о Янке - "депрессия - это болезнь, и она излечима". Такой вывернутый "Заводной апельсин". Наверное, и песни были не нужны - да? - ведь вылечишься, и петь больше незачем. Все-таки не Елена Образцова. А Янка летела уже совсем в другом измерении, "в небо с моста" - высоко-высоко, и жалкие крючочки незваных лекарей могли сечь воздух лишь очень далеко от нее, внизу, у той же самой земли, куда поначалу так успешно воротился Гагарин.

    С. Гурьев, 28-30 мая 1991, "Контр'Культ'Ура" №3/1991

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД