Вадим «Черный Лукич» Кузьмин

 

Янка – это был человек, достаточно мало приспособленный к нашей жизни, ужасно неуклюжий: она очень любила вомбатов, всяких каких-то медвежат, они как-то присутствуют в ее творчестве, – и сама она была как медвежонок: такой очень милый, неуклюжий и по-своему достаточно вредный и ленивый ужасно. Причем, поскольку в нашем кругу, среди друзей, как к женщине, в общем-то, к ней никто не относился, и она, в общем-то, и рада была этому, – то она всячески подчеркивала свою равность с нами в положении. И нам это, в общем-то, оборачивалось боком, потому что, если мы были в мужской компании, где кроме нас была еще Янка, – то она не считала должным даже чайку поставить. Мы ей: «Иди, чайку поставь, по-женски» – «Иди сам поставь!» – и иногда это все смешно было, но иногда очень сильно доставало. Был такой случай, сразу после Нового года... Новый год с 87-го на 88-й мы праздновали у Игоря Федорыча: Янка, Игорь Федорыч, я и моя первая жена Оксанка. Я приехал записывать свои первые альбомы, мы стали праздновать Новый год, и праздновали его с такой силой, что просто – ой! Была очень большая проблема купить водку в то время. И уж 31-е число, часа четыре после обеда, а у нас еще ничего нету, – бутылки пива купить не можем! Все, народ обезумевший носится… А у Егора был такой одноклассник, Сережа Домой,* и он работал очень блатным человеком: он принимал посуду пустую, рядом с пивной точкой. И мы поехали к нему, – может, чем-то поможет. Приехали туда, в этот частный сектор, и он нам действительно помог, мы купили пару литровых бутылок водки и чуть ли не ящик «Адмиралтейского» пива питерского, каким образом его в то время занесло в Омск – непонятно. И так мы навстречали Новый год, что – я помню, Игорь Федорыч очень дорожил пластинкой «Never Mind The Bollocks» и мы все под нее плясали-танцевали, но в конце вечера ею уже просто кидались, как таким диском летающим. Потом ночью Янка решила проколоть нам уши, и у меня до сих пор эта дырка, – причем, очень криво так проколота, – не снизу, а чуть в бок, потому что Янка тоже была немножко в подпитии, и толстой сережкой, с толстым цевьем, без наркоза, с хрустом проделала дырки. И мы потом с Егором ходили, – у нас было по серьге с таким дешевым блестящим камнем, с алмазом таким.

А новогодний подарок Янки представлял собой… Там был такой магазин в Омске, «Юный Техник», где кроме всяких юных технических причиндалов продавались разные отходы производств, не кондиция всякая. И какая-то фабрика, которая выпускала искусственные шубы, стала из отходов от этих шуб делать маленьких Чебурашек – совершенно жутких, они были всяких разных цветов, какие обрезки меха были, – из таких и шили. И вот Янка подарила мне такого Чебурашку, ядовито-синего цвета и с красными глазами. Его, монстра такого, дарить надо было неожиданно, подсовывая жертве под нос – можно было фильм ужасов снимать с этими Чебурашками. Она долго выбирала подарок, коварно улыбаясь.

Ну, и вскоре после этого Нового года мы приступили к записи альбома. Распорядок был такой: с утра просыпаемся, завтракаем рано утром достаточно и начинаем работать. Потом только ужинали, часов в десять-одиннадцать, когда соседи уже начинали колотиться. К этому времени жутко голодные уже, дело к концу идет, мы, значит: «Янка, давай на кухню, чего-нибудь там сотвори…» – «А я есть не хочу!» – «Ну ладно, ты не хочешь, – мы хотим есть!» – «Ну, хотите – идите, готовьте» Ну, думаем, собака! Заканчиваем записывать через часок: «Значит, ты есть не хочешь?» Она: «Нет-нет, не хочу...» А ясно, что тоже голодная, только ленивая. Мы идем на кухню, берем, режем колбасу, жарим целую сковородку этой колбасы с яичницей, такой роскошной, душистой: «Ну, Янка, то есть ты точно есть не будешь?» – а та уже сглатывает слюну, но – «Нет, не буду». Мы садимся, громко похваливаем нашу еду, типа: «Зря ты, Янка, отказалась! Еле влезает, – а что делать? Не выкидывать же!» Кое-как умяли эту сковородку: «Ну а чаек-то будешь?» «Чаек буду» – мрачно так. Приходит на кухню, мы так, сыто отрыгивая, сидим, чайник поставили… А там такая картина: сбоку окно, стол стоит, здесь сидит Егор, здесь я, а тут, с торца, Янка села и наливает себе такого крутого кипятку. Сидит, глаз не поднимает, видно, что все у нее клокочет, и она так, ложечкой чай мешая, и говорит: «В Америке есть такие люди, – ковбои называются...» Мы с Егором переглянулись, думаем: ну, с голодухи-то у бабы крыша поехала! А она сидит: «Есть такие люди, ковбои называются. Так вот, они делают так!» – хватает кружку и плещет нам кипяток в лицо! Но в лицо не попадает, а выплескивает это все на шторы, – а на нас не попало ни капли! И мы просто с диким хохотом падаем под стол. Потому что она долго думала, как отомстить этим двум наглым харям, и, увидев кружку кипятка, поняла, какова будет месть, и смаковала ее, не торопясь, и просто так плескать она не хотела, она хотела еще и со вступлением с красивым, – все должно было быть классно, но она просто в нас не попала! И это был такой удар, что она даже чай пить не стала, а ушла просто спать. И вот в этом – вся Янка, в таком вот умении.

Янка вообще всегда ходила в феньках до локтя, и это тоже, по-своему, забавно был, потому что феньки, как правило, дареные: очень часто во время концерта человеку хочется сделать певцу приятное, – и он что-нибудь дарит. Раньше, как правило, дарили чего-то такое – кто феньку, кто кассету, кто еще чего-нибудь. Так всегда было и есть, мне, правда, последнее время стали дарить цветы почему-то, меня это настораживает, наверное, дело уже к возрасту идет, как Кобзон какой-то получаюсь. А раньше, помимо того, что просто приятно, когда тебе феньку дарят, но еще и такое значение они имели, что когда встречаешься с незнакомым человеком, смотришь на руки: «О! Да ты Юльку Шерстобитову знаешь!» – виден же ее стиль, можно просто так опознавать. А Янка отличалась тем, что, благодаря лени, в блюдце с бисером ей всегда было лень искать бусинки даже не то, что одного цвета – одного размера. И она плела феньки, как Бог на руку положит – какие бусины попадались, те и брала. И поэтому они получались у нее ужасно кривые: там и здоровые бисеринки, и мелкие, и все вместе. А человек не носит же свои феньки, он их дарит. И я вот плел, как мне кажется, очень красиво, Юлька вообще классно плела. И получалось, что Янка ходит сама в классных, красивых феньках, которые мы ей подарили, а нам она от всей души, очень долго и кропотливо плетет такого уродца, совершенно кривого, немыслимых цветов, и мы, из уважения к ней, из любви должны были это все носить. Сейчас это трудно представить, конечно, я думаю, таких «мастеров» как она, уже не осталось, поэтому кажется, что – ну вот насколько может быть ужасной фенька? А там прям страшно было! Вот такой был даже в этом у нее подход…

Она, насколько я помню, не красилась никогда вообще. Как-то раз попыталась подкраситься к празднику какому-то, но все посмотрели и сказали типа «смой». Как-то не владела она этим, парняга такой был по жизни. Я видел ее одноклассниц – она жила в частном секторе, но в центре, и в школу ходила поэтому в 42-ю, одну из самых престижных до сих пор, – так у нее, понятно, все одноклассницы такие были мадонны-примадонны, а она с ними и не общалась совсем. С Ольгой Глушковой дружила и с Нюрычем. А я на Ольгу вышел вообще по другому: у меня была любовь большая, но женщина была замужем, а они с Ольгой жили на одной площадке, и я, чтобы иметь доступ к этому дому, вычислил Ольгу, познакомился с ней, а потом оказалось, что она тоже Янку знает – одноклассница.

А как мы с ней познакомились, – я уже даже и не помню, это было где-то в 86-м году, когда мы все стали общаться – Женька Епископ, Ирка Летяева, Янка, Анька Волкова. У Ирки Летяевой квартира была улетная – в самом центре, на первом этаже, окнами во двор-колодец, такой, как в Питере, там солнца вообще никогда не бывало, мрачная такая. «Забудь надежду всяк, сюда входящий» было написано над дверью. Там всякие Юры Наумовы бывали, Майки – Ирка тогда была такая центровая рок-мама… Янка у нее, собственно, с Башлачевым познакомились. Был такой момент, когда Саша Башлачев был здесь, в Новосибирске, они и познакомились, и он произвел на нее очень большое впечатление. Она прямо была счастлива, и мы все, как мне кажется, немножко с ревностью к этому относилась: «А чё Башлачев? Вон, сколько тут нас, всяких Башлачевых! Мы сами как Башлачев!» – а она очень сильно его ценила, это было очень большое для нее событие. А потом, как-то во время одного из первых визитов в Питер она с ним пересеклась – и очень сильно обломалась. Я подробностей не помню, да и не знаю особо-то, поскольку не был свидетелем, но то ли он ее не узнал, то ли еще что-то… Насколько я знаю, там был квартирник его, и она шла на эту встречу как к старому другу, соскучившись по нему и радуясь, а он, как я понимаю, достаточно холодно – без всяких обид – то ли не признал, то л настроение у него было неподходящее. И, я помню, ее это задело очень сильно, потому что она-то к нему была всей душой, а тут такой поворот. И, по-моему, довольно скоро после этого он и погиб – может, просто у него была депрессия уже.

Но это потом было, а в 86-м году мы как-то вот все так дружненько жили вместе. А потом уже прослышали про ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ от БОМЖЕЙ, и на какой-то фестиваль, в 87-м году, по-моему, они приехали в гости. И тогда мы с ними перезнакомились и уж потом поехали большой тусовкой к ним, туда, в Омск.

Когда говорят, что у Янки в конце самом тяжелейшая депрессия случилась – и что Егор этому немало поспособствовал, – я всегда вспоминаю… Вообще был период, еще до того, как мы с Егором познакомились, когда у нее были не то что депрессии, а я бы даже каким-нибудь более страшным словом назвал. Я тогда впервые увидел, что означает слово «ангедония», настолько у человека было отсутствие радости – и это было днями, неделями – без минутного просвета. Человек ходит, – а поскольку она все-таки девчонка, причем, может быть, не самая крепкая, то она еще и, грубо говоря, ноет, и это было очень тяжело выносить многим людям. И были моменты, когда даже у меня терпения не хватало, доставало, – потому что вообще видимых причин просто нет! Настоящее отсутствие радости. Я не знаю, сейчас трудно понять причины этого, потому что, как мы сейчас понимаем, в то время жизнь была достаточно веселая, по сравнению с тем, что сейчас. И растормошить удавалось очень редко и с большим трудом. Как-то Ирка Летяева это лучше понимала, она в такие моменты, чисто по-бабски больше ее принимала. А она сама по себе такой человек-моторчик, я ее сколько лет знаю, – она вообще не меняется, всегда энергичная, веселая, с ней Янке было лучше всего, в эти вот периоды, не знаю, как назвать – «черной меланхолии», что ли. Но это все было тогда, когда она еще песен не писала – в осознанном смысле этого слова. Как только у нее пошел этот вот выход творческий, – по-моему, ей стало легче.

Мне трудно проследить все это, всю ее судьбу, потому что у нас в 89-м году отношения, практически, закончились. Там была одна достаточно некрасивая история, я о ней рассказывать не буду, и поэтому сказать, почему это все пришло к смерти, – не смогу.

Но это ладно, а тогда мы вот так классно познакомились с омичами, и как-то резко подорвались и поехали стопом на юга. Мы не очень много болтались по стране, так получилось, что тогда поехали с Оксанкой, Эжен Лищенко с Лекой Сергеевой, своей будущей женой – с будущей вдовой, – а позже уже выехали Егор с Янкой. То есть нас было шестеро. Причем мы поехали автостопом через Питер и Эстонию на Гаую,** в Ригу, и там жили, а Егор с Янкой добрались до Москвы, там тормознулись и оттуда сразу поехали на юг, в Крым, в Коктебель. А мы из Риги поехали, и никак не могли их застать: мы приезжаем в Киев, – они за несколько дней до нас там были, мы приехали в Коктебель, – они только оттуда уехали… Мы несколько дней пожили в Коктебеле, и уже в Симферополе только все пересеклись. Там Ник Рок-Н-Ролл оказался и вся тусовка, был фестиваль, где выступали всякие и Цои, и Шевчуки, и Мамоновы, был ТЕЛЕВИЗОР – большой такой фестиваль. Первое время нас Ник Рок-Н-Ролл устраивал жить, а потом оказалось так, что местные власти начали проводить всякие репрессии, – и стало просто негде жить. И я тогда вычислил, опытным путем, логически, что можно жить на междугородном переговорном пункте, на почтамте – он же круглосуточно открыт. И мы пришли так робко, в первый вечер, сели, посидели, – никто не гонит. Прилегли, – никто не гонит. На второй день мы уже составили кушеточки такие из банкеточек – такой большой квадрат и там вчетвером – я, Оксанка, Егор и Янка – прямо укладывались спать, с одеялами, со своими делами… Напротив этого Главпочтамта был общественный туалет, мы туда ходили умываться, зубы чистить, очень культурный у нас был досуг: ложимся – Егор на подоконничек, как на полочку очки кладет, фляжечку с водой ставит – вот так вот очень цивильно все. Часов в шесть приходили какие-то негритосы звонить на родину к себе, они нас будили, мы вставали достаточно рано, шли завтракать – так и жили. Дня три-четыре мы так проночевали, а однажды приходим, – а у нас девчонки заболели, все-таки постоянно на улице, дело к осени, прохладно – и температура и у Оксанки, и у Янки. Ни лекарств, ничего нету. Пришли, стали укладываться – подходит женщина: «Ребята, я за вами давно наблюдаю,– давайте-ка вымётывайтесь. Уматывайте отсюда» – а на улице прохладно, и ночь, уже часов одиннадцать, и, главное, дождь льет, – и идти некуда. Мы и так, и сяк, и по-плохому и по-хорошему – она вызывает милицию. Те приходят, проверяют документы, у них претензий нет, они уходят. Ушел патруль – она снова: «Все равно я вам житья не дам – в райотдел позвоню, и вас заберут». Мы начинаем ей объяснять, что так и так, девчонки болеют, с температурой. Я говорю: «Я могу сейчас заказать переговоры с Новосибирском и до утра сидеть ждать?» «Можете» «Ну зачем, – спрашиваю, – ведь мы можем здесь находиться? Ну, давайте мы не будем лежать, посидим просто» – Нет, вот на принцип пошла, «вон отсюда» и все. Я тогда говорю: «Все, ребята, собираемся» Подошел к ней, говорю: «Вот у вас, женщина, есть дочь?» Она: «Ну, есть» Я говорю: «Вот, я желаю вам, чтобы, когда ваша дочь подрастет, с ней кто-нибудь обошелся так же, как вы с нашими девчонками обращаетесь» И пошли. И через минуту она нас догоняет на улице: «Что-то я погорячилась», – говорит… В общем, нас вернули, и мы как-то так и прожили на этом Главпочтамте дальше, нормально уже. Это в августе 87-го было.

Там еще такой случай смешной был, когда мы из Симферополя в Киев ехали автостопом. Мы тогда разделились, Егор поехал с Янкой, а я один. Договорились встретиться в Харькове, на вокзале, у мужского туалета в 12 ночи. Я приехал, пошел, как дурак, к туалету, стою, жду, – и нету никого. Постоял, подождал – и тут до меня доходит, что они, скорее всего, поймали машину прямую до Киева – грех же такой шанс упускать, и поехали. А я тут, в Харькове, у меня в Харькове нету никого, ночь, куда деваться – не знаю, денег, естественно, нету тоже. И подходит ко мне како-то паренек и спрашивает: «А вы хиппи, да?» Мы-то себя вообще панками считали, но у нас в Сибири панки с волосами, как у хиппи ходили – «Да, говорю, хиппи я». Он обрадовался: «Вам, говорит, ночевать негде?» «Не-а, негде» – говорю. «А пойдемте ко мне». И вот три дня мы с ним квасили, потом у него деньги кончились, а он так подрубился на идею панковскую, которую я ему все это время втулял, что решил со мной поехать. Поехали на электричке «зайцами» до Полтавы, в сортире, старые такие электрички, с туалетом еще – вот в нем и заперлись. В Полтаве сошли и дальше – стопом. А голодные, денег нет, купили какой-то одинокий пирожок на двоих, парень уже притух немного, поостыл. И тут я вижу кафе какое-то, захожу, – а там борщами всякими пахнет, курицами, – и старушка-повариха. Я к ней подошел, говорю: «Бабушка, накорми, денег у нас нету» – она смотрит, а у нас вид такой – чистые путники. «Ой, – говорит, – да вы голодные?» Хохлушка такая. Налила нам по тарелке борща, а пока ели – собрала нам котомку такую, дорожную, с едой. В Киев приехали, там уже Егор с Янкой живут, отъелись, Древаль-то по-украински принимал – ходят, пузо чешут. И вот там парнишку этого мы так загрузили, что он всерьез всеми этими вещами проникся, идеями анархическими. Глаза горят, будит ночью как-то: «Я прокламацию написал!». В голове – одни листовки да акции. Нам-то сначала интересно было, а потом как-то утомлять он начал своей активностью. Наконец как-то Янка меня в уголок отвела, говорит: «Достал он уже! Ты его приволок, – ты и сделай так, чтобы его не было». А как от него избавиться – непонятно, потому как прикипел парень крепко. И вот однажды мы ему таки говорим: «Все, Игорек, пора ехать». Он: «Ну как же? Я же только-только… Вот, акции, листовки...». Мы так серьезно: «А все, теперь надо действовать уже каждому у себя. Ты идею уже понял, все нужное узнал – езжай в Харьков, а мы к себе в Сибирь поедем». И чуть ли не на билет ему денег насобирали, – спровадили, короче, вздохнули спокойно. Вот как человек проникся.

Был еще такой интересный случай, когда мы жили на квартире у Древаля в Киеве, летом 87-го, после Симферополя. И, когда мы там отогрелись, отъелись, был нам такой хохлячий прием классный, – в один из вечеров мы решили устроить конкурс на лучшего автора. Потому что сидим, песни сочиняем, у одного краше, чем у другого. Вроде и не спорили, но все равно, висит же вопрос – кто же круче всех? И решили: а давайте вот сегодня вечером каждый сочинит песню. И у кого лучше окажется, по общему признанию, тот и будет самым-самым. Я, к сожалению, подробностей этого «конкурса» не помню: если не ошибаюсь, Егор написал в тот вечер «Я сяду на колеса, – ты сядешь на иглу...» в качестве «конкурсной программы». Что написала Янка, я не помню. Помню, какую я написал, – но я ее упоминать не буду, хотя тогда посчиталось, что мы все выступили более-менее ровно. Сейчас мне так уже не кажется, я считаю, что у меня слабая песенка получилась… Но настолько вот это творчество перло, что мне казалось: любую свободную минуту, если человек замирал с гитарой руках, – он мог сочинить очень хорошую песню. Мне кажется, сейчас у многих из нас проблемы. Я не думаю, что это из-за того, что мы исписались – скорее, это что-то возрастное, эмоциональные какие-то проблемы, внешние факторы. А тогда писалось очень легко и не натужно: буквально садимся, и каждый начинает записывать…

У нас была, кстати, с Янкой даже песня, которую мы вдвоем, можно сказать написали… Потом, когда уже записали СПИНКИ МЕНТА… Янке нравились некоторые мои песни очень сильно, и вот Егора не было что-то, и она говорит: «Давай сочиним вместе песню». Мне очень нравились ее стихи, а ей – мои мелодии, и она говорит: «Давай вот я тебе свое стихотворение отдам, самое любимое, а ты сочини вот прямо мелодию красивую»… И самое печальное, что мы вот все это сделали, записать по каким-то причинам не записали – так это все и кануло. Так эти стихи песней, по-моему, и не стали, а стихи были эти: «Нарисовал икону, и под дождем забыли…» Главное, я уже и сам мелодию не помню, но факт тот, что был у нас небольшой такой опыт совместного творчества, только результат не сохранился.

Мы стопом ездили, наверное, по разным причинам, – конечно, какой-то маленький запас денег, на крайний, самый крайний случай был. Но он такой был, – иногда в карманчик джинсов десятку зашивали прямо уж совсем на черный день. Я, обычно, стопом до Москвы не ездил, доезжал на поезде, на это денег хватало. Мы когда вот в 87-м году ездили, Оксанка, как потом оказалось, была на третьем месяце беременности. Народ-то был бесшабашный, на такой нюанс не обратили внимания… И когда она стала себя уже плохо чувствовать, и надо было ее отправлять домой – денег не было, собирали с миру по нитке на поезд. Так что от безденежья, конечно, в основном. Ну а откуда деньги? Никто не работал же. Янка никогда нигде не работала. Я не знаю, как в те периоды, когда она стала какие-то концерты давать, а в то время – все жили общим котлом. Она же когда в Новосибирске жила, – мы здесь все вместе тусовались и, все-таки, здесь отец, дом. В Омске – у Игоря Федорыча. А он же у нас был главный портретист Лукичей, все стенгазеты рисовал, в ЖЭУ работал художником, рисовал наглядную агитацию, и с гордостью потом заявлял, что так, как он, Ленина никто не нарисует, «так – мало, кто может». Не знаю, как сейчас – школа потеряна или нет. А тогда он ведь этим какую-то копейку зарабатывал. Ну, тогда, в принципе, жизнь дешевая была, человек, работая сторожем, на 80 рублей мог нормально жить. А Янка и сторожем не работала. Иногда был период, когда мы все работали, – ее попрекали куском хлеба, был грех. Говорили: «Иди, трудись!» на что было сказано: «А я песни пишу!», на что в свою очередь, было отвечено: «Все песни пишут, а работать надо!». В отличие от столиц, у нас не было практики платных квартирников, больше того, сейчас эта ситуация может показаться дикой, но тогда получать деньги за рок-н-ролл – это просто являлось прям страшным преступлением. Я помню, мы ездили в Свердловск, на фестиваль 87-м году. Не уверен, что Янка тогда ездила, а мы с Егором там познакомились с ЧАЙФОМ, они тогда были андерграунды, и из всех свердловских команд, естественно, показались нам наиболее близкими, по крайней мере, достаточно теплые чувства вызывали. И потом, через год или два, в конце 80-х кто-то позвонил то ли из Магадана, то ли из Норильска, откуда-то с севера, и сказали, что, вроде, пригласили ЧАЙФ, а те запросили 400 рублей за концерт, – я помню, это вызвало у нас всех такой шок! Ну, как же так, братья – и такая лажа. Просто после этого отношение сразу изменились. Были какие-то люди, которые зарабатывали чуть больше, чем остальные – они, обычно, помогали с деньгами на билеты, когда надо было куда-то ехать. А тогда ведь ездили общим вагоном, и билет от Новосибирска до Омска стоил 6 рублей, – поэтому стопом даже добираться смысла не было, очень дешево. А там Игорь Федорович залезал в холодильник к родителям, благо, они люди очень хорошие, матушка замечательный человек была, Царствие небесное, – и вот так и выживали все вместе. У нас не было, практически, слушателей посторонних – обычно все свои: либо музыканты, либо совсем близкие друзья. В 85-м году первый раз первым поехал в Омск Димка Селиванов из ПРОМЫШЛЕННОЙ АРХИТЕКТУРЫ с Димой Радкевичем, который до сих пор никак не может нормально альбом записать – и вот тогда ребята омские организовали что-то типа концерта в каком-то подвале в детском клубе. А когда мы стали ездить, в 86-87-м, – тогда уже были практически только друзья, на своих квартирах. Я вот не знаю, много ли было у Янки концертов в Новосибирске; у нее был период, когда она достаточно долго и часто бывала в Академгородке, а я с академовскими тогда мало общался, но они, вроде, устраивали что-то в университетских общагах. Я не знаю, есть ли какие-то записи новосибирских концертов Янкиных, их вообще-то не слишком много, насколько я знаю, потому что, как правило, все это откладывалось до каких-то «серьезных» записей.

Сейчас как-то удивительно, весь народ какой-то стал кто пьющий, кто еще какой-то… А тогда вообще очень мало пили, настолько наслаждались творчеством, общением друг с другом, что просто – приезжаем в Омск, собираемся вечером толпой человек в пятнадцать – и Бэбик,*** и Женя, и все-все-все, садимся – и все поют песни, кто какие сочинил. Встречались часто, раз в два месяца пересекались точно. И, как, правило, кто-то все это записывал. Очень часто это Юлька Шерстобитова была, у нее был маленький магнитофон с микрофоном– она записывала, и кое-что благодаря ей сохранилось, записи этих вот междусобойчиков. А альбомы – тут у нас, конечно, Игорь Федорович был главный, он звукорежиссер: как соизволит, – так и будет. Есть такой факт комичный, что вот эти вот, допустим, мои альбомы – первые три ранних – они записаны с той же ритм-секцией, что и Все Идет По Плану, потому что Егор замучился стучать каждый раз под песню, и он записал, по-моему шесть наиболее характерных ритмов на катушку, и потом – я, может быть, тайну какую-то страшную открою – играл под эти записанные барабаны. И вот он только закончил эти три альбома свои, а через несколько дней приезжаем мы записывать СПИНКИ МЕНТА, а он говорит: «Что колошматить-то? Все равно я так же и буду колошматить, – давай просто под это» – и у нас абсолютно одинаковые барабаны, из этих вот шести вариантов. Причем есть песни, где Игорь Федорович через пару минут начинал замедлять темп – и эти места есть во всех альбомах того раза, что в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ и у меня, если посмотреть внимательно, потому что использовалась одна и та же катушка с ритмами.

Под эти же дело, кстати, планировалась тогда запись первого Янкиного альбома Не Положено, который тоже должен был быть электрическим. Игорь Федорович болванки заготовил, все как надо, но только эта запись – она нами с Янкой была фактически сорвана, потому что мы уже больно много дурачились и веселились, так что Егор, в конце концов, вспылил и все потер на фиг, и, в результате, получилась только маленькая акустика. Вообще «музыкальные» отношения у Янки с Егором были довольно понятные: ну с кем же Игорь Федорович равноправно в музыке общается! Это, по-моему, заметно вообще во всех проектах, где он принимает участие: его только пусти в группу – хоть кем, хоть барабанщиком, хоть флейтистом – это в итоге получится ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Все проекты, кончая последними сольниками Женьки Махно – все. Насколько я знаю, Женька практически всю музыку сделал сам, все сочинил, наиграл, сам записал – и пустил Егора с Кузей по соляку сыграть в какой-то песне. Я послушал результат – это нормальный альбом, но все, все ясно: откуда, где это писалось, и кто принимал участие. И поэтому я не знаю, нужно ли было Янке вообще электрические проекты делать, но, мне кажется, что если и нужно – то не такие. Мне ее акустика, просто под гитару ближе гораздо: это очень яркий, самобытный человек, к ней не надо было подходить с общими мерками. Дело в том, у меня сложилось такое впечатление, что ее музыкальные вкусы складывались во многом благодаря Егору, – как и у многих из нас в то время. Потому что это был просто архивариус, человек энциклопедических знаний в музыке, обладатель огромной коллекции, и, естественно, мы во многом слушали именно то, что он ставил. И его интерпретации, скажем, с точки зрения критики этой музыки, – невольно он влиял на наш музыкальный вкус, и, как следствие, на то, что выходило из-под нашего пера. Я не знаю, насколько это было жестким диктатом, но дело в том, что Егор – у него бывает ощущение типа «я знаю, как надо сделать». А у Янки и у меня, пожалуй, было так, что мне, скажем, кажется, что это не совсем то, но раз у меня уверенности никакой нету, а человек говорит: «Я просто знаю» – ну, доверимся тому, кто знает. Я бы не назвал это давлением, просто Егор лидер ярко выраженный…

И вот, кстати, касательно влияния кого-либо на что-либо: если посмотреть, то Егор и Янка – я уж не буду говорить про свою скромную персону – это такие отцы «сибирского панка». И когда смотришь на этих, извиняюсь за выражение, подонков на концертах, которые и на мои приходят, и на Егоровские особенно обильно, когда смотришь на этих уродов – трудно вообще себе представить, что… Мы что – отцы всего этого ужаса, что ли? Было ведь как: жили крайне скудно. У Егора было, конечно, много всяких пластинок, всякой музыки, – но жили очень бедно. Но сами отношения были очень чистыми: очень мало бухалось, достаточно мало курилось, отношения с девчонками – со всеми, которые были, и Янка, и Юлька, и Оксанка моя, и Ленка – там блядства вообще в помине не было, были очень чистые отношения. Это действительно было как коммуна, это было братство. Когда слушаешь Янкины песни – это и так понятно, но это на самом деле так было. И очень странно, что это вот чистое начало в такое уродство переросло. Это проблема. У меня это в меньшей степени, я сейчас начал выступать маленько – и ко мне приходят люди, которые, по большей части, знают, на что они идут. А вот приехал в Ижевск первый раз – то же самое: панки, которые орут: «Про жидов спой!» – интересно, что «про жидов?» «Мы Из Кронштадта» что ли? Сейчас, когда вспоминаешь – это было очень красивое время. Мы тогда этого не понимали, конечно, потому что это было буднично, и то, что песен получалось много, и хороших, и у всех – даже это воспринималось как должное. Дни-то были какие-то серые, постоянно какая-то гопота кругом, и на улицу выйти страшно, и менты – в общем, полный пресс. И при этом – а может, и из-за этого, – все друг за друга держались. Я помню, была чудесная традиция: когда мы приезжали из Новосибирска – Янка жила уже у Егора – нас встречали, несмотря на то, что самый дешевый поезд приходил рано, часов в семь утра. Зимой, мороз за 30° – все приезжают, с разных концов Омска человек восемь, мы все садимся в троллейбус промерзший, несемся к Егору, чаи пьем, песни поем...

Это сейчас народ стал менее консервативным, а тогда сам факт – рваные джинсы или серьги какие-то, феньки – он сразу агрессию вызывал, и все поэтому были ужасно дружные. И, я помню, уезжаем из Омска – и все едем на вокзал, и хотя знаем, что увидимся через месяц – вот мы живем, только пока вместе. И буквально перед поездом садимся: «Давай, Егор, нашу, «Мы Уйдем Из Зоопарка» – все хором поют, эта песня – она для нас была действительно, гимном, песня, которая полностью про нас, всегда все ее пели. Тогда это была просто главная песня.

Я понимаю, что-то, что я сейчас говорю, звучит несколько пафосно, а на самом деле – это удивительное время было, я очень счастлив, что мне посчастливилось быть участником этого всего, потому что никогда больше такого не было. У меня были потом работы с музыкантами, которые мне были и более интересны, и, скажем, что-то другое появлялось, но такого искреннего подхода и такого братского отношения уже не было. Я почему-то был уверен, что это никогда не пропадет, мы, наверное, все так думали. Это была настоящая «революция цветов» в 60-х – у нас в 80-х было то же самое, просто еще, может быть, концентрированнее, ярче. Тогда слухи бродили о том, что кто-то смог купить какой-то хутор в Эстонии и жить вдалеке ото всех, коммуной – и все загорелись этой идеей, стали думать, как заработать денег, чтобы всем сложиться и купить какую-нибудь заброшенную деревеньку, домишки, и всем вот этим колхозом там жить.

Такое вот время, удивительное – очень жалко, что у нас это все уже – в прошлом.

7.10.1999, Новосибирск.

 

*Сергей Шашков.

**Национальный парк в Латвии, на реке Гауя, где, неподалеку от местечка Лиласте, много лет был «всесоюзный летний лагерь» хиппи.

***Олег Лищенко, младший брат Евгения «Эжена» Лищенко.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД