Тень
Тень
— Вы сумасшедший! — сказал ученый.
— Но ведь таков мир, — сказала тень. — Таким он и останется!
Г. Х. Андерсен
В 1996 году Яне Дягилевой исполнилось бы тридцать лет. Ни мне, ни, кажется, вообще кому-либо из журналистов не довелось написать о ней просто «исполнилось». Конечно, не успели. Ее похоронили 19 мая. В мой день рождения. Было это пять лет назад. Мне тогда исполнилось двадцать. Яна погибла в двадцать четыре. Получается, что теперь я — старше Янки.
Каждый раз, когда мне снится Янка, я пытаюсь ее запомнить. Можно потом перезабыть полсна, потерять смысл, не разобрать слов, но первое, что я пытаюсь вспомнить, открыв глаза: удалось ли мне увидеть, какая она — на самом деле.
Я — из тех, кому не пришлось увидеться с Янкой никогда в жизни. Знать бы, как потом помешает то, что, пока она была жива, мне так и не удалось толком послушать ее песни. В Вятке о таком и слыхом не слыхали, а в Свердловске, — раз в журналистской общаге, и раз, — в подвале ДК ВИЗа (где подрастал целый выводок рок-героев, маскировавшихся под умильным названием «Клуб песни»), — в Свердловске кассету с Янкой при мне пытался поставить панк по имени Намбер: «Что будем слушать, ЧУДО-ЮДО или Янку?» И оба раза тут же начинались то беготня, то чай, то базары, то все сразу, и в результате в голове остались даже не столько мелодия и голос, сколько интонация. Не обреченная. Не щемящая. Но четко давшая понять: есть что-то важное буквально в воздухе, а значит, и у всех в крови. Это понимают все, но взять это, — буквально из воздуха, — сможет кто-то один. Это было безошибочное чувство — при всем том, что и слова-то как следует я разобрала гораздо позже: «Я оставляю еще полкоролевства».
Была легенда, называлась — Янка. «Какая она?» — «А ты знаешь, в очках, на голове, как всегда, чего-то наворочено, поет сидя…» Сейчас смешно, как будто в испорченный телефон играли: один нечеткий слог, и вся информация — кувырком. Легенда, вот-вот готовая воплотиться где-то рядом с тобой. Моя подруга, Натка Манторова, скатавшись на фестиваль в Ижевск, посмеивалась, а у самой дух захватывало: тамошние девочки — тусовщицы, увидев Натку перед концертом с гитарой, заходили вокруг да около: «А ты не Янка?» Казалось, стоит только обнаружить общих знакомых, друзей, позвонить, пригласить выступить — и Янка приедет.
Был момент, когда вот таким образом мы чуть не оказались почти рядом. На фестиваль «Акустика», который подвижнически организовывал все тот же «Клуб песни» в Свердловске, в качестве гостьи решили «выцепить» Янку. Позвонили ей домой: трубку взяла мама (*) и сказала, что Яны в Новосибирске нет, что у нее депрессия, и, кажется, никто не знает, где она, но, если успеет появиться вовремя, ей все передадут.
Мы больше так ничего и не слышали — никаких версий. Кроме заметки в «Комсомолке» с неудобным каким-то заголовком — «Ушла Янка». Кто-то тут же «нашел» в «АиФе» опровержение, все бросились искать тоже — и не нашли. Даже Манторова, слетав домой, в Новосибирск, тоже толком ничего не узнала. Вроде бы, Янке показалось, что она обидела всех своих московских друзей… Пять лет назад мы действительно любили своих друзей. Порой — не как себя, а больше себя. Это показалось объяснением.
Так что потом весь путь к Янке мы прошли уже сами. Наконец-то слушая песни.
Ничего не отравило даже то, что, пока не вышла пластинка «Не положено!», мы так Янкиного голоса «в полный рост» и не слышали. И если бы только мы! Вообще голоса никто почти представить не мог, и все переписывалось на каких-то издевательских скоростях, обрывочно, без названий… У меня с тех пор осталась газетка с фотографией, которую, видно, прочитали так тщательно, что к ней больше всего подходило название «хлопчатая бумага»; фотография долгое время была единственной, там сгиб шел как раз по лицу…
Пять лет — не такой уж близкий путь, а я снова и снова прохожу его, чтобы не ошибиться. Мне очень нужно все понять. И я догадываюсь, зачем.
Я — старше Янки. Во всем, до чего она не дожила, мне ее очень не хватает. И, по-моему, есть не так уж много людей, у которых я могла бы спросить, как было. Как не могло быть. И как могло. И как есть. На самом деле.
Не о смерти.
О жизни.
………………………………
Я начала эту статью, как уже начинал до меня Артем Липатов: с объяснений, какое отношение я имею к Янке и почему, собственно, о ней пишу. И объясняю так же точно: никакого, конечно, просто люблю.
Оправдываться приходится отчасти потому, что Егор в свое время запугал всех мастерски: «Кто может писать о Янке? Я могу писать, Жариков, Плюха… Но ведь пишет всякая сволочь!» Но у Егора, наверное, на это все-таки было личное право. И дело не только в нем.
Я помню, как, то и дело оглядываясь на Янкину песню «Продана смерть», которую единодушно признали пророческой, мы все боялись посодействовать ее воплощению. Что за этим стояло, где кончались попытки хоть как-то, хоть с опозданием, произнести вслух свою любовь и где начиналась распродажа, никто толком не знал. Мы выросли в некоммерческой стране. Сейчас я думаю, что вообще очень трудно что-то важное, что-то ПО-РУССКИ СПЕТОЕ по-настоящему продать. Но мы, и правда, боялись.
Всех отвращала возможность неосторожным словом, громким отчаянием или, напротив, неуемным восхищением стихами-песнями-строчками приблизиться… ну да. К «машине».
Теперь, когда наша страна делает вид, что стала коммерческой, «машина» у нас, — та самая, о которой предупреждали музыканты ПИНК ФЛОЙД, — конечно, имеется. Пытается соответствовать мировым стандартам шоу-бизнеса. Пускай ее пытается. Как раз в такую «машину» Янка не попала бы никогда.
Но у нас тут есть еще и другой механизм. Прехитрое, надо сказать, устройство для того, чтобы тиражировать в массовом сознании образ, который к реальности имеет только то отношение, что разросся он, образ, на каком-то самом уязвимом ее кусочке. Образ, который, в конечном счете, не деформирует, не изуродует саму реальность, самого человека, не сможет, слабо ему. Но он сбивает с толку. Нас сбивает. Путает. А, думая не о том, что есть, можно и наделать то, что не нужно бы. Начать сомневаться, потерять много времени… Потерять там, где должны были найти. Где никто, кроме нас, не найдет.
Нищие духом блаженны, пока они на самом деле такие. Как только нищета начинает культивироваться — это уже обман.
Про то, что ПО-РУССКИ СПЕТО, нам никто ничего не объяснит. Не дождемся мы «гуманитарной помощи». Мы сами должны. Это не для истории: история сама разберется. Это для нас. Чтобы, находясь с любимыми людьми в одном времени, не идти вслепую.
В механизм тот самый один попадает, а другой нет. Майк вот не попал. Башлачев не попал. А Цой попал. Как хорошо, что все это кончилось. Как хорошо, что это всегда кончается — упоение скорбью. Чего стоили одни сувенирчики с «Камчатки»: кусочки угля, забрызганные кроваво-красным лаком. Трагедия в миниатюре. Лучший подарок любимой девушке.
В том же Свердловске, на одной из годовщин по Цою, стянувшись к «Плотинке», призвав для кайфа какую-то группу, чтоб играла, как нельзя точнее выразили эту самую тоску и скорбь, сочинив художественное оформление: сдвинули две урны, приставили к ним фотографию Цоя, зажгли свечку, сами расселись вокруг. И все бы, в сущности, как всегда — группа играла КИНО, народ страдал, пел, курил, — но внезапно случилось вот что: невесть откуда в центр круга выскочил взрослый облезлый гопник в штанах, закатанных до колен, схватил фотографию и, вскидывая ноги, понесся по кругу, тыча портретом в первые «ряды». Народ в восторге взревел, засвистел, повскакал — заскорбел во всю прыть!
Совсем недавно вышел журнал «Человек» со статьей Н. Курека «Возлюби неудачу? (заметки о молодежной субкультуре)». Обычные, в общем-то, фрейдистские заметочки, материал неплохо изучен, но абсолютно не «возлюблен». Автор призывает корректировать поведение участников «маргинальных молодежных объединений». Растолковывает же их поведение с помощью теории «краха в момент успеха», а побудительными силами этого краха являются комплексы Эдипа и Электры, а также ангедония.
«Думай о человеке как можно хуже — не ошибешься». К любому человеку приложи толкования Фрейда — такое чудовище получится, будет что корректировать. Усыновил нас Фрейд, а мы и рады. Но в качестве примера «творчески одаренного ангедониста» приводится вот кто: «Примечательно, что один из магнитоальбомов певицы и композитора советского андеграунда 80-х годов Я. Дягилевой, покончившей жизнь самоубийством, называется «Ангедония».
И — портрет Янкин больше чем на полстраницы. Мутный какой-то. Отретушированный.
Вот как все понятно и просто. Вот и весь твой дар, вот и вся твоя жизнь. Комплексы, матушка, комплексы. А самоубийство и воспетая ангедония — это твоя единственная заслуга. Тем и прославилась среди подобных тебе маргиналов и ангедонистов, Фрейда на них нет. Для этого все и делалось. Так теперь и останется…
А ведь и правда, дай волю — так все и останется.
Это не мы.
Мы молчали.
Мы ничего не продавали.
А механизм сработал.
………………………………
Продана смерть.
Продана тень.
Не та тень, о которой пела Янка: «В сверкающих обоях биться голым кирпичом, тенью бездомной». А та, которая занимает место человека. Подменяет его. Вытесняет.
Не жизнь продана.
Не образ жизни.
Не стихи.
Не гибель даже — конкретная.
А образ смерти. Умирания. К которому, на первый взгляд, подходят, как родные, всякие «депрессия, суицид, страх перед будущим, комплекс, крах, поэтизированная смерть»…
Механизм наш замечательный учитывает конъюнктуру рынка еще похлеще всякого шоу-бизнеса. В наших городах умереть теперь — это по улице пройтись, идешь и голову в плечи втягиваешь: то ли петарды поджигают, то ли и впрямь перестрелка. И когда белое подменяется черным, жизнь — смертью, мы, боюсь, скоро и вовсе перестанем замечать разницу.
Очень плохо для меня, что я начала узнавать Янку только после ее смерти. Очень плохо, что все мы связали Янку со смертью, с ореолом суицида и депрессии.
Слишком многое из того, что было сказано о Янке для всех, было сказано в прошедшем времени.
Но она сама не осталась в прошедшем времени.
Я читала, что Янка ни разу в жизни не дала ни одного интервью, говоря, что сама о себе ничего сказать не может, настоящая — когда поет…
Значит, мы должны были сказать.
Не о смерти.
О жизни.
Нас так завораживало это, — и башлачевское, и Янкино, — «предчувствие смерти», как будто смерть — единственное, что может наше внимание привлекать вообще. А у Башлачева об этом так просто сказано, что даже не верится:
«Ведь совсем не важно, отчего помрешь,
ведь куда важнее — для чего родился».
Все статьи о Янке были по-своему вдохновенными, мудрыми, честными, но ценность их для меня определяется не количеством цитат (и Янку, и Башлачева можно цитировать взахлеб), а желанием передать, оставить жить то живое, что авторы видели.
Увы, даже в самых далеких от официоза статьях было много разговоров «по поводу», и совсем мало Янки. Перлы поблескивали — на всю жизнь запомнилось: «Жизнь Янкина получилась трогательно маленькая…» И тут же клеймился «классовый враг» Гребенщиков, раскулачить которого другого случая, видимо, не было: «Фонтан фальшивого света».
Как будто нужна была в тот момент конфронтация. Янке или кому-то из тех, кто ее любил. Я понимаю — журнал, концепт, андеграунд… Но ведь авторы на самом деле знали Янку, на которую Москва ходила «как куда-то в эпоху Возрождения». Так забыли бы на минуту об андеграунде, о концепте с журналом, и рассказали бы просто от себя.
Писали ведь, талантливо писали, и, даже если бы я сама не догадывалась, что так и было, я бы просто поверила: «Янка была сама жизнь…»
Вот мне и не хватает ее — живой.
………………………………
Никакого отношения. Просто люблю. Я — старше Янки. И теперь знаю: прожить 24 года — это не «трогательно мало». Такая короткая жизнь отведена тем, кто гибнет на фронте или от рук убийцы. А все, за что она заслужила «прижизненную канонизацию», уложилось и вовсе лет в пять.
…«Не сохнет сено в моей рыжей башке». «Янка? Да она ведь рыженькая была у нас…» Двадцатилетний ребенок, «плюшевый мишутка», буквально взорвался стихами. Почти без «набивания руки», без подражаний, без слабых стихов — как будто она уже видела их оригинал.
«По ситцевому берегу
на каблуках отчаяния…»
Поначалу во всем, что она писала, было очень много именно от двадцатилетней девушки. И, по-моему, было очень важно, чтобы все это было написано и спето именно женщиной. Кстати, ни одному «критику», к счастью, не ударило в голову поразглагольствовать, касаясь Янки, о «женской лирике», к примеру. Или о «женщинах в роке». Тут все быстро поняли, что рок или есть, или его нет. Настолько были ее даром ошарашены, что на «критику» времени не осталось.
«Звездам мы становимся подругами,
навсегда от сил земных излечиваясь…»
Ближе к концу Янка переходит в мужской род.
«Я такой же, как дым — стою столбом…»
Будто все внешнее уже стиралось, и дух оставался один.
Где он оставался один, этот дух, и что ему пришлось вынести — и есть главный вопрос.
Журналисты констатировали: «Её мир — серия зарисовок, останавливающих строкой, стоп-кадром запустение, распавшуюся связь времен, понятий, причин. Мертвая зона. Он состоит из рельсов, шпал, клеток, сапог и тому подобной мерзости».
Ее мир?
Мертвый, пустой, мерзкий?
Тогда за что же мы ее любим?
Что здесь любить?
«До самого дна
по стенам крюки,
на них червяки,
у них имена».
Что это?
Болезненное восприятие жизни? Галлюцинации? Убийственно сильные образы?
Да если бы.
«Край, сияние, страх, чужой дом». Хватит догадок и недомолвок.
Это — ад.
Каждый поэт свидетельствует о том, что он видел. Ответа на вопрос, зачем он это делает, при жизни можно и не узнать. Но рискну предположить, почему Янка видела «ад-край» так отчетливо.
Православные святые оставили нам четкие указания, как себя вести, если рядом искуситель, если он начинает беседу, пытается втянуть в диалог. Бес уходит, если задать ему прямой вопрос: «Кто ты?»
Назови беса по имени — он уйдет. Ад не выдерживает прямого взгляда. И я не вижу ничего «трогательного» в том, что Янка погибла в 24 — и без ее прямого взгляда некому стало задать представителям ада вопрос, который поставил бы их в тупик.
«На коленях в четырех стенах
творю молитву, глаз не закрывая,
чтоб разрешили строчки записать,
чтоб не пронзили головною болью…»
Она не «как будто» видела оригиналы своих песен. Она их и правда видела.
Здесь, в Вятке, я ходила за одним человеком: «Послушай Янку, послушай…» Позвонил неожиданно, произнес фразу, за которую вот уж, действительно, спасибо: «Ее песни — это такой удар по всей черноте…»
Мне кажется, все дело — в этом самом ударе. Янке мало было рассказать об увиденном. Ей хотелось нанести удар. Кажется, такого в русской поэзии не было никогда. О духах из разных мест обитания говорили многие, начиная с Лермонтова, но я не вспомню никого, кто попытался бы сократить территорию, уменьшить протяженность ада.
Стоит ли гадать, что за этим последовало. Приказ — «бить заразу из подземных дыр». О том, что было дальше, Янка сказала сама. Вообще, кто-нибудь может спокойно слушать песню «Чужой дом»? Без страха когда-нибудь самому вслед за Янкой крикнуть «отпустите меня»?
Убрать свидетеля — мало. Остались мы — услышавшие то, что он успел сказать. Механизм, который пытается исказить нашу память о Янке, превратить Янку в «больную депрессией», конструировали в аду. Янкина и — вот именно — Цоя трагическая «послежизнь» этим и объясняется. Когда память о людях словно замутили — стереть-то все равно не удалось бы. И ни при чем здесь никакой шоу-бизнес.
Вот почему оба так держались за свое детство. Было очень важно не потерять себя. Да и вырасти они просто не успели.
Последние песни Янки веют какой-то обидой, угаром, как будто ее что-то отравило. Ник Рок-н-ролл недоумевал: «Я Янку знал другой»…
«Он объелся белым светом, улыбнулся и пошел.
Он не понял, что по правде-то все очень хорошо».
В этот момент мы и звонили — в марте 91-го. «Янка в депрессии». Мы и не удивились. Приняли как должное. Депрессия, думали мы, норма жизни. Все мы, мол, люди нестандартные, творческие, нам ли объяснять, что это значит…
Нам!
В свое время Борису Гребенщикову абсолютно без пафоса удалось сказать, что порой от судьбы конкретного поэта зависит конкретная судьба страны, в которой он живет. Мое заявление — более чем отчаянное, но, по-моему, останься Янка с нами, вся жизнь сейчас была бы другой. Теперь уже не узнать, во что мог бы перерасти с годами ее запредельно тяжелый дар. В этом наша беда. Нам с этим жить. Поэтому произносить слова «депрессия — это болезнь, которая лечится» применительно к ребенку, который погиб, как погибают на фронте или от рук убийцы — это значит, — в буквальном смысле, — тешить бесов. Это предательство.
………………………………
«У Русалочки из хвоста ножки сделала фея.
Добра хотела — злой ведьмой оказалась.
Да неужто на всю жизнь…»
Я не сразу поняла, что обвинять во всем Егора — значит здорово предать Янку.
Не раз замечала, что детвора, «повернутая» на Летове, слушает Янку как-то за компанию. Про «Нюркину песню» — «да это народное», про «Уж ты, сад, ты мой сад» (спетый так, как, наверное, пелось в самом начале, когда песня еще не была народной, а просто чьей-то) — и вовсе: «Зачем это она». Хотя именно в «Хронике пикирующего бомбардировщика» Янка, ничего не скрывая, прощается с Егором.
О Егоре Летове писать, наверное, больше прав у тех, кто любит его больше, чем я. Мне никогда не дотянуться ни до Янкиной жалости, ни до ее любви. Я ищу в мире Егора то, что можно любить, за что можно удержаться, не усомниться, не покачнуться, и вижу, что это — Янка. Почти все остальное распадается и ускользает. Если бы и впрямь было так, что «Янка — это то, о чем поет Егор Летов». Если бы.
«Эовин, Эовин, как ты здесь оказалась?» Янкина судьба и так была слишком сложной, для других непосильной. В мир Егора можно было не делать шаг. Янка шагнула. «И мнится мне, что она искала испытания превыше сил».
………………………………
«Знаешь, стыдно, когда не видно,
что услышал ты то, что слушал…»
У нас есть Янка. И мы у нее есть. Я хотела стоить того, кого люблю. Я хотела осадить тени и сломать механизмы лукавых, предательских теорий. Вот и писала — о Янке. О себе. О нас. На ощупь. Наугад. Но — стараясь больше не ошибиться.
Потому что про ПО-РУССКИ СПЕТОЕ нам никто ничего не объяснит.
Только мы сами.
Были процитированы: Я. Дягилева, А. Башлачев, Е. Летов, Г. Х. Андерсен, Дж. Р. Р. Толкиен, Б. Гребенщиков, Л. Фейхтвангер, Н. Курек, С. Гурьев, М. Тимашева, Н. Манторова, Н. Тигина, А. Безденежных, Ю. Ощепков и другие.
1996
Татьяна Лисик