А МЫ ЗА СТЕНКОЙ...


Вот и вышла Книга о Янке

 

(Янка. Сборник материалов / Авторы-составители: Екатерина Борисова, Яков Соколов. СПб.: ЛНПП <Облик>, 2001. 607 с. ISBN 5-85976-223-3-2)

 

Долгожданная книга - с нескончаемым количеством черно-белых фотографий, мемуаров, статей, заметок, самой полной дискографией - наконец, вышла. Она состоит из: точек зрения, слухов, образов, попыток анализа, цитат, стихов...

 

Комета пролетела: <лейся песня на просторе, залетай в печные трубы... эту песню не задушишь, не убьешь... гори-гори ясно...>[1] - Но мы поймали ее за хвост, точнее - только хвост ее мы и поймали. Маленькая комета - несколько десятков стихов-песен Янки, а зато хвост кометы - вот он: 607 страниц, и это только самая плотная его часть.

 

Не буду перечислять, что там есть, на этих страницах. Сначала меня раздражало, что издатели не сделали вообще никакого оглавления, - а теперь вижу, что и правильно: оно бы только запутало. Зачем нам иллюзия ясности, когда все неясно, когда ничто не приводится к общему знаменателю? Мы так и не узнаем, из какого вещества была комета. Нам достаточно знать, что - и что - она зажигала и сжигала: «Декорации»:

 

Фальшивый крест на мосту сгорел

Он был из бумаги, он был вчера...

Смотри с балкона - увидишь мост

Закрой глаза и увидишь крест

Сорви парик и почуешь дым

Запомни, снова горит картон

 

А что у нас не декорации? - Поэтому она и сжигала - всё, и остановиться ей было негде:

 

Дом горит - козел не видит

Дом горит - козел не знает,

Что козлом на свет родился

За козла и отвечать...

Солнышко смеется громким красным смехом

Гори, гори ясно, чтобы не погасло

 

Она хотела в тот мир, который не сгорит, и это, кажется, главная «интрига» всего, о чем есть в книге - песен, стихов и историй из жизни Яны Дягилевой (1966-1991).

 

Тут уместно будет напомнить: песни - это теперь такая форма русской литературы, то есть именно главная ее форма - какой в XIX в. стал роман, а в начале XX - стихотворение. Многие у нас думают, что старая русская литература - это Бродский и Солженицын, а новая-русская-литература - это Приговпелевинсорокин. Но это еще как сказать.

 

Когда дерево растет, одни его ветки тянутся вверх и зеленеют, а другие падают и разлагаются. Процесс естественного разложения литературного текста как явления культуры получил название «деконструкции» и всяческого «постмодернизма». Так вот: эти, которые разлагаются, - не поют.

 

А запели как раз те, которые разлагаться не хотят. Они увидели «деконструкцию» уже не текстов русской культуры, а гораздо хуже - всей реальности, и они пытались из этого всеобщего разложения вырваться: «...из всех рождений, смертей, перерождений - Домой!», как это спела Янка.

 

Поэтому-то их так и <отбросило> в почти долитературный жанр - песни, а самых последовательных - как Александра Башлачева, а за ним ту же Янку и (более-менее) весь наш сибирский так называемый «панк-рок» - еще дальше, в стихию народной песни. Крепость первобытного синкретизма народной песни не спасает от разлагающейся реальности, но дать передышку - может.

 

Большинство Янкиных современников были постмодернистами по жизни. Они ориентировались на тексты и мыслили цитатами. Тексты, правда, черпались, если не из телевизора, то из газет - такой был постмодернизм, стихийный. Поэтому отношения у «высокой» новой-русской-литературы с «поющей» - не сложились:

 

...Они в тени газетного листка

А я в момент железного щелчка

Мы под прицелом тысяч ваших фраз,

А вы за стенкой, рухнувшей на нас...

 

Которые «за стенкой» - это мы. Удивительно, что через стенку к нам еще обращаются, что с нами еще хоть как-то пытаются разговаривать. Ведь мы бы-то, наверное, не стали.

 

Мысль эта, о той русской литературе, от которой мы – «за стенкой», настолько важна, что я повторю ее еще и словами человека, который хорошо знает мир по обе стороны стенки и может служить переводчиком:

 

«Искусство никого ничему не учит. Оно выражает. <:> То же и Янкины песни. Не декларация, не прокламация, а «детский крик за углом» - вот образ этой поэзии. Да, поэзии; а почему русская поэзия 60-70-80-х годов приняла вот такую форму - вопрос отдельный. Да, детский крик, детский плач, не от ума, не от большого сердечного опыта, а, скорее, от болезненности его. Не плач ребенка, у которого отняли шоколадку, а адский вопль из квартиры, в которой висит только что убивший маму папа, а орущее существо не может дотянуться до замка, чтобы выйти.

 

Русская поэзия 60-х-70-х выразила надежду. Русская поэзия 80-х и дальше выразила... нет, не отчаянье, - похоронный плач. <:>

 

Эта поэзия названа «рок», но имеет мало общего с тем, западным, который умеет блевать и плевать, но не умеет плакать. Ему нечего оплакивать, потому что они не имели того, что мы потеряли.

 

Русь постигла судьба Атлантиды. <:> Колокол теперь звучит не в городе, а над ним. И мало тех, кому он что-то говорит. Мы забыли, мы потеряли, у нас утонуло, сгорело все, но память крови сильнее памяти ума...>[2]

 

Теперь Янка тоже - и утонула, и сгорела, как та комета:

 

Придет вода

По той воде пузырьки - над нею радуги-мосты

Чего б не ждать дуракам - зима да лето одного цвета

Зима да лето одного цвета...

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не дохнет тело в моем драном мешке

Не сохнет сено в моей рыжей башке

Не вспыхнет поле на другом бережке

Придет вода

Придет вода

Я буду спать

Придет вода.

 

Она осталась в памяти поколения 90-х той самой «памятью крови», которая сильнее «памяти ума». Башлачев расслышал из глубины этот звон над водой и назвал свое время «временем колокольчиков». Потом пришла Янка и отсекла весь башлачевский романтизм, все иллюзии, которые когда-то так увлекли Башлачева, что 17 февраля 1988 г. он вышел в окно полетать... Об этом пока лучше всех написала Марина Тимашева[3]:

 

«Яна утверждает то, что отрицает Башлачев. У Башлачева, скажем, "восьмой круг" - жизнь после смерти, бессмертие[4]. Посмотрите, как использует те же слова Янка: "второй упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг". Та же пара слов - и никакой умиротворенности, никакого "после", только смерть».

 

Звон башлачевских колокольчиков отзывается головной болью в Янкиной «Ангедонии»:

 

Сырой "беломор" елки-палки дырявые валенки

Ножи в голенищах и мелочь звенит звенит звенит

 

Когда Янка утонула, а может, чуть раньше, один из соратников по «сибирскому панк-року» Роман «Ромыч» Неумоев («Инструкция по Выживанию») спел сразу обо всех[5]:

 

Поколение любви в невеселых бубенцах

Плыл кораблик по крови в ожидании конца...

 

Янка была абсолютным реалистом и поэтому никогда не верила поэтам. Даже собственному «крестному отцу» - Башлачеву. Она прекрасно знала, что никакого выхода из разлагающейся реальности нашего мира - нет. У нее невозможно найти даже следов поиска такого выхода, в смысле поисков двери с табличкой «выход» - поисков тех иллюзий, которые призвана поставлять «обыкновенная» литература. Но и ничем, кроме выхода она не интересовалась. Она прекрасно видела, что настоящий выход не может иметь на «земном» языке никакого другого названия, кроме смерти (а если искать его добровольно - то самоубийства). Поэтому у нее просто нет песен не о смерти (есть только песни, где это не бросается в глаза)[6].

 

Янка видела, что есть только один важный выбор: умереть добровольно и героически или быть забитым, как скотина:

 

Проникший в щели конвой заклеит окна травой

Нас поведут на убой

Перекрестится герой, шагнет раздвинутый строй

Вперед за Родину в бой

И сгинут злые враги кто не надел сапоги

Кто не простился с собой

Кто не покончил с собой

Всех поведут на убой

 

Янка пела о том, что нужно умереть героически и поэтому добровольно. Все ее песни - раздумья о том, как (то есть ради чего) это сделать. Амплитуда раздумий - от «может, простят», совсем в духе той горячо верующей девушки, чье самоубийство с иконой в руках подтолкнуло Достоевского написать «Кроткую» (ср. у Янки «Стаи летят»), - до героической гибели при попытке побега: «нас убьют за то что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам»... Впрочем, именно из-за невозможности остановиться на этих крайних по своей простоте ответах мы имеем то, что имеем: всю сложность и неопределенность (для нас, внешних наблюдателей) Янкиных текстов и Янкиной судьбы.

 

В стихотворении 1989 года[7] Янка сама описала то пространство, в котором жила и которое наполняла своими песнями, - между героизмом и суицидом, между верой и отчаянием. Этот текст - не песня, и его нужно будет читать медленно, даже медитативно. Сразу предупреждаю, что ничего в нем комментировать не буду.

 

Неясный свет через метель и луч

Через полет безумных тонких рук

Пробился до зовущего Чего-то

Приподняло и понесло во тьме

И грохнуло о крашеные доски,

Где на коленях в четырех стенах

Творю молитву, глаз не закрывая

Чтоб разрешили строчки записать

Чтоб не пронзили головною болью

 

<:>

 

Чтоб выдержал листок боль едкой капли -

Ни роса, ни слёзы

Через моих ладоней решето сочится вниз

И бьется у порога на тысячи сверкающих миров

На миллионы ранящих осколков

И тянет нить

Со шпиля моего эгоцентризма до входа в Храм

И каждый шаг на месте - звон струны

И я хожу по струнке вверх и вниз

Помножив Зов Туда на Зов Оттуда,

Кидаюсь под мерцающий клинок,

Держась за рукоятку,

Как за воздух цепляются в падении когтями

С карниза оступившиеся кошки - полёт и крик...

 

А кто-то растворился во Вселенной

И Богом стал, но кто же вам сказал,

               Что всем туда же?

 

Верный своему обещанию не комментировать, я прокомментирую, почему я не комментирую. И для этого закончу словами еще одного из Янкиных друзей и соратников - Артура Струкова из «Культурной революции» (с. 421):

 

«...если брать, допустим, православие, православные песнопения - там чистота полнейшая, но кто эту чистоту может понять? Совсем немногие избранные. А Янка работала для широкого круга, - и именно в широком круге люди могли вырваться вверх. В этом-то ее сила была. А работать так - это смертельно просто...»

 

Тут позволю себе вклиниться и слегка перефразировать эту мысль (причем, у меня нет уверенности, что автор бы со мной не согласился): Янка заставляет свой «широкий круг» задуматься о чем-то таком, после чего может захотеться послушать и православные песнопения. - А теперь опять слово Артуру Струкову:

 

«А так вообще - очень сложно, для меня, если честно... Я уж на что любитель в людях копаться, но для меня Янка действительно загадкой осталась. И мне это нравится. Мне очень нравится, когда люди остаются загадками».

 

[1] Здесь и ниже все цитаты, если другое не оговорено, - из Янки.

 

[2] Б<орис> Г<ребенщиков>; первая «бумажная» публикация - в рец. изд., с. 270; до этого публиковалось только в Интернете.

 

[3] В статье «"Нам остались только сбитые коленки", или "Здесь не кончается война, не начинается весна, не продолжается детство"» (1992); перепечатано в рец. изд., с. 156-159. Эта статья должна бы послужить отправной точкой для подробного литературоведческого исследования.

 

[4] Имеется в виду знаменитое и беспросветно-романтическое: «Поэта не взять все одно ни сумой ни тюрьмой. Короткую жизнь - семь кругов беспокойного лада - поэты идут и уходят от нас на восьмой». М. Тимашева вспоминает Янкин ответ и на первое предложение этой строфы: «Не так у Яны: "От большого ума - лишь сума да тюрьма"».

 

[5] Война, альбом «Смертное» (1991).

 

[6] Еще раз с благодарностью процитирую Марину Тимашеву (с. 158) - по поводу той, единственной, строки, в которой обычно усматривают у Янки интерес к чему-то иному: «Единственная у Янки строка, позволяющая предположить любовь - "Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах". Да и то, скорее, трафаретно воспринимающее сознание хочет увидеть трагическую прогулку по рельсам двух влюбленных».

 

[7] Вношу в опубликованный текст (Егор Летов, Яна Дягилева, Константин Рябинов. Русское поле экспериментов / Подготовка текстов Марины Тимашевой. М., 1994. 218) некоторые исправления по автографу, воспроизведенному в рецензируемом изд. (с. 448).

 

Иермонах Григорий (В.М. Лурье), ноябрь 2001

 


ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД