А МЫ ЗА СТЕНКОЙ...
|
|
|
Вот и вышла Книга о Янке (Янка. Сборник материалов / Авторы-составители:
Екатерина Борисова, Яков Соколов. СПб.: ЛНПП <Облик>, 2001. 607 с. ISBN
5-85976-223-3-2) Долгожданная книга - с нескончаемым количеством черно-белых
фотографий, мемуаров, статей, заметок, самой полной дискографией - наконец,
вышла. Она состоит из: точек зрения, слухов, образов, попыток анализа, цитат,
стихов... Комета пролетела: <лейся песня на просторе,
залетай в печные трубы... эту песню не задушишь, не убьешь... гори-гори
ясно...>[1] - Но мы поймали ее за хвост, точнее - только хвост ее мы и
поймали. Маленькая комета - несколько десятков стихов-песен Янки, а зато
хвост кометы - вот он: 607 страниц, и это только самая плотная его часть. Не буду перечислять, что там есть, на этих
страницах. Сначала меня раздражало, что издатели не сделали вообще никакого
оглавления, - а теперь вижу, что и правильно: оно бы только запутало. Зачем
нам иллюзия ясности, когда все неясно, когда ничто не приводится к общему
знаменателю? Мы так и не узнаем, из какого вещества была комета. Нам
достаточно знать, что - и что - она зажигала и сжигала: «Декорации»: Фальшивый крест на мосту сгорел Он был из бумаги, он был вчера... Смотри с балкона - увидишь мост Закрой глаза и увидишь крест Сорви парик и почуешь дым Запомни, снова горит картон А что у нас не декорации? - Поэтому она и сжигала -
всё, и остановиться ей было негде: Дом горит - козел не видит Дом горит - козел не знает, Что козлом на свет родился За козла и отвечать... Солнышко смеется громким красным смехом Гори, гори ясно, чтобы не погасло Она хотела в тот мир, который не сгорит, и это,
кажется, главная «интрига» всего, о чем есть в книге - песен, стихов и
историй из жизни Яны Дягилевой (1966-1991). Тут уместно будет напомнить: песни - это теперь
такая форма русской литературы, то есть именно главная ее форма - какой в XIX
в. стал роман, а в начале XX - стихотворение. Многие у нас думают, что старая
русская литература - это Бродский и Солженицын, а новая-русская-литература -
это Приговпелевинсорокин. Но это еще как сказать. Когда дерево растет, одни его ветки тянутся вверх и
зеленеют, а другие падают и разлагаются. Процесс естественного разложения
литературного текста как явления культуры получил название «деконструкции» и
всяческого «постмодернизма». Так вот: эти, которые разлагаются, - не поют. А запели как раз те, которые разлагаться не хотят.
Они увидели «деконструкцию» уже не текстов русской культуры, а гораздо хуже -
всей реальности, и они пытались из этого всеобщего разложения вырваться:
«...из всех рождений, смертей, перерождений - Домой!», как это спела Янка. Поэтому-то их так и <отбросило> в почти
долитературный жанр - песни, а самых последовательных - как Александра
Башлачева, а за ним ту же Янку и (более-менее) весь наш сибирский так
называемый «панк-рок» - еще дальше, в стихию народной песни. Крепость
первобытного синкретизма народной песни не спасает от разлагающейся
реальности, но дать передышку - может. Большинство Янкиных современников были
постмодернистами по жизни. Они ориентировались на тексты и мыслили цитатами.
Тексты, правда, черпались, если не из телевизора, то из газет - такой был
постмодернизм, стихийный. Поэтому отношения у «высокой»
новой-русской-литературы с «поющей» - не сложились: ...Они в тени газетного листка А я в момент железного щелчка Мы под прицелом тысяч ваших фраз, А вы за стенкой, рухнувшей на нас... Которые «за стенкой» - это мы. Удивительно, что
через стенку к нам еще обращаются, что с нами еще хоть как-то пытаются
разговаривать. Ведь мы бы-то, наверное, не стали. Мысль эта, о той русской литературе, от которой мы –
«за стенкой», настолько важна, что я повторю ее еще и словами человека,
который хорошо знает мир по обе стороны стенки и может служить переводчиком: «Искусство никого ничему не учит. Оно выражает.
<:> То же и Янкины песни. Не декларация, не прокламация, а «детский
крик за углом» - вот образ этой поэзии. Да, поэзии; а почему русская поэзия
60-70-80-х годов приняла вот такую форму - вопрос отдельный. Да, детский
крик, детский плач, не от ума, не от большого сердечного опыта, а, скорее, от
болезненности его. Не плач ребенка, у которого отняли шоколадку, а адский
вопль из квартиры, в которой висит только что убивший маму папа, а орущее
существо не может дотянуться до замка, чтобы выйти. Русская поэзия 60-х-70-х выразила надежду. Русская
поэзия 80-х и дальше выразила... нет, не отчаянье, - похоронный плач.
<:> Эта поэзия названа «рок», но имеет мало общего с тем,
западным, который умеет блевать и плевать, но не умеет плакать. Ему нечего
оплакивать, потому что они не имели того, что мы потеряли. Русь постигла судьба Атлантиды. <:> Колокол
теперь звучит не в городе, а над ним. И мало тех, кому он что-то говорит. Мы
забыли, мы потеряли, у нас утонуло, сгорело все, но память крови сильнее
памяти ума...>[2] Теперь Янка тоже - и утонула, и сгорела, как та
комета: Придет вода По той воде пузырьки - над нею радуги-мосты Чего б не ждать дуракам - зима да лето одного цвета Зима да лето одного цвета... Не сохнет сено в моей рыжей башке Не дохнет тело в моем драном мешке Не сохнет сено в моей рыжей башке Не вспыхнет поле на другом бережке Придет вода Придет вода Я буду спать Придет вода. Она осталась в памяти поколения 90-х той самой
«памятью крови», которая сильнее «памяти ума». Башлачев расслышал из глубины
этот звон над водой и назвал свое время «временем колокольчиков». Потом
пришла Янка и отсекла весь башлачевский романтизм, все иллюзии, которые
когда-то так увлекли Башлачева, что 17 февраля 1988 г. он вышел в окно
полетать... Об этом пока лучше всех написала Марина Тимашева[3]: «Яна утверждает то, что отрицает Башлачев. У
Башлачева, скажем, "восьмой круг" - жизнь после смерти,
бессмертие[4]. Посмотрите, как использует те же слова Янка: "второй
упал, четвертый сел, восьмого вывели на круг". Та же пара слов - и
никакой умиротворенности, никакого "после", только смерть». Звон башлачевских колокольчиков отзывается головной
болью в Янкиной «Ангедонии»: Сырой "беломор" елки-палки дырявые валенки Ножи в голенищах и мелочь звенит звенит звенит Когда Янка утонула, а может, чуть раньше, один из
соратников по «сибирскому панк-року» Роман «Ромыч» Неумоев («Инструкция по
Выживанию») спел сразу обо всех[5]: Поколение любви в невеселых бубенцах Плыл кораблик по крови в ожидании конца... Янка была абсолютным реалистом и поэтому никогда не
верила поэтам. Даже собственному «крестному отцу» - Башлачеву. Она прекрасно
знала, что никакого выхода из разлагающейся реальности нашего мира - нет. У
нее невозможно найти даже следов поиска такого выхода, в смысле поисков двери
с табличкой «выход» - поисков тех иллюзий, которые призвана поставлять
«обыкновенная» литература. Но и ничем, кроме выхода она не интересовалась. Она
прекрасно видела, что настоящий выход не может иметь на «земном» языке
никакого другого названия, кроме смерти (а если искать его добровольно - то
самоубийства). Поэтому у нее просто нет песен не о смерти (есть только песни,
где это не бросается в глаза)[6]. Янка видела, что есть только один важный выбор:
умереть добровольно и героически или быть забитым, как скотина: Проникший в щели конвой заклеит окна травой Нас поведут на убой Перекрестится герой, шагнет раздвинутый строй Вперед за Родину в бой И сгинут злые враги кто не надел сапоги Кто не простился с собой Кто не покончил с собой Всех поведут на убой Янка пела о том, что нужно умереть героически и
поэтому добровольно. Все ее песни - раздумья о том, как (то есть ради чего)
это сделать. Амплитуда раздумий - от «может, простят», совсем в духе той
горячо верующей девушки, чье самоубийство с иконой в руках подтолкнуло
Достоевского написать «Кроткую» (ср. у Янки «Стаи летят»), - до героической
гибели при попытке побега: «нас убьют за то что мы с тобой гуляли по
трамвайным рельсам»... Впрочем, именно из-за невозможности остановиться на
этих крайних по своей простоте ответах мы имеем то, что имеем: всю сложность
и неопределенность (для нас, внешних наблюдателей) Янкиных текстов и Янкиной
судьбы. В стихотворении 1989 года[7] Янка сама описала то
пространство, в котором жила и которое наполняла своими песнями, - между
героизмом и суицидом, между верой и отчаянием. Этот текст - не песня, и его
нужно будет читать медленно, даже медитативно. Сразу предупреждаю, что ничего
в нем комментировать не буду. Неясный свет через метель и луч Через полет безумных тонких рук Пробился до зовущего Чего-то Приподняло и понесло во тьме И грохнуло о крашеные доски, Где на коленях в четырех стенах Творю молитву, глаз не закрывая Чтоб разрешили строчки записать Чтоб не пронзили головною болью <:> Чтоб выдержал листок боль едкой капли - Ни роса, ни слёзы Через моих ладоней решето сочится вниз И бьется у порога на тысячи сверкающих миров На миллионы ранящих осколков И тянет нить Со шпиля моего эгоцентризма до входа в Храм И каждый шаг на месте - звон струны И я хожу по струнке вверх и вниз Помножив Зов Туда на Зов Оттуда, Кидаюсь под мерцающий клинок, Держась за рукоятку, Как за воздух цепляются в падении когтями С карниза оступившиеся кошки - полёт и крик... А кто-то растворился во Вселенной И Богом стал, но кто же вам сказал,
Что всем туда же? Верный своему обещанию не комментировать, я
прокомментирую, почему я не комментирую. И для этого закончу словами еще
одного из Янкиных друзей и соратников - Артура Струкова из «Культурной
революции» (с. 421): «...если брать, допустим, православие, православные
песнопения - там чистота полнейшая, но кто эту чистоту может понять? Совсем
немногие избранные. А Янка работала для широкого круга, - и именно в широком
круге люди могли вырваться вверх. В этом-то ее сила была. А работать так -
это смертельно просто...» Тут позволю себе вклиниться и слегка перефразировать
эту мысль (причем, у меня нет уверенности, что автор бы со мной не
согласился): Янка заставляет свой «широкий круг» задуматься о чем-то таком,
после чего может захотеться послушать и православные песнопения. - А теперь
опять слово Артуру Струкову: «А так вообще - очень сложно, для меня, если
честно... Я уж на что любитель в людях копаться, но для меня Янка
действительно загадкой осталась. И мне это нравится. Мне очень нравится,
когда люди остаются загадками». [1] Здесь и ниже все цитаты, если другое не
оговорено, - из Янки. [2] Б<орис> Г<ребенщиков>; первая
«бумажная» публикация - в рец. изд., с. 270; до этого публиковалось только в
Интернете. [3] В статье «"Нам остались только сбитые
коленки", или "Здесь не кончается война, не начинается весна, не
продолжается детство"» (1992); перепечатано в рец. изд., с. 156-159. Эта
статья должна бы послужить отправной точкой для подробного
литературоведческого исследования. [4] Имеется в виду знаменитое и
беспросветно-романтическое: «Поэта не взять все одно ни сумой ни тюрьмой.
Короткую жизнь - семь кругов беспокойного лада - поэты идут и уходят от нас
на восьмой». М. Тимашева вспоминает Янкин ответ и на первое предложение этой
строфы: «Не так у Яны: "От большого ума - лишь сума да тюрьма"». [5] Война, альбом «Смертное» (1991). [6] Еще раз с благодарностью процитирую Марину
Тимашеву (с. 158) - по поводу той, единственной, строки, в которой обычно
усматривают у Янки интерес к чему-то иному: «Единственная у Янки строка,
позволяющая предположить любовь - "Ты увидишь небо, я увижу землю на
твоих подошвах". Да и то, скорее, трафаретно воспринимающее сознание
хочет увидеть трагическую прогулку по рельсам двух влюбленных». [7] Вношу в опубликованный текст (Егор Летов, Яна
Дягилева, Константин Рябинов. Русское поле экспериментов / Подготовка текстов
Марины Тимашевой. М., 1994. 218) некоторые исправления по автографу,
воспроизведенному в рецензируемом изд. (с. 448). Иермонах Григорий
(В.М. Лурье), ноябрь 2001 |
|
|
|
|