ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ
|
|
Ничего,
кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно»,
«Продано» и «Домой!» - ни одного материала, только стихи и голос. Кого
люблю, как говорится, того и препарирую. Я
взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ
произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того,
железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи,
как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что
главная ее тема, непреходящая - смерть - в каждой песне имеет свое обличье. Но
в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста
образный ряд сохраняется и строго выдерживается. Собственно,
я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял»,
точнее - «ни фига не понял, но очень круто». Понять,
откуда возникает это чувство абсолютного приятия Янкиных текстов. Кто
не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах - не заставляю. А по мне
так Янка что без микроскопа, что под микроскопом - всяк хороша... Ассоциативные
ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской
поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву.
Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с
разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое. Примеры:
народная песня «По Дону Гуляет» Если помните, там речь идет о предсказании
цыганки: «утонешь в день свадьбы своей» - и о том, как конь, везущий
невесту, «сшибся с моста». «Невеста
упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и,
наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни
не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла. Романс
«Мой костер в тумане светит» - цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью
нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ». Марина
Цветаева прямо называет мост местом смерти: По-следний
мост (Руки не отдам, не выну!) И чуть дальше: Любовник - сплошное мимо. Героиня
опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне
тяжело и при этом неустанно размышляет - не броситься ли ей с этого самого
моста в реку. Поэтому Янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься
однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет. Эта
подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю Янкину логику понятной.
Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть
имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с
балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами
ярмарки. Площадь, балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец,
бегство - навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая
площадь» - это рай: И падает шелковый пояс На площади - круглой, как рай. Маринин
«круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак,
символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то
явно, то скрыто.
В тихий омут буйной головой
Танки
(«железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, - кошмар первых лет
перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! - преображаются в зловещую карусель
(«аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта
Баррикады, ура, Гаврош, знамя, В
страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет - кровь
проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие
клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В
Янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства,
иначе просто неинтересно. Вернее - иначе просто не бывает. Карусель
набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед
глазами. Калейдоскоп - вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и
площадная (покупают на ярмарке) Внешне безобидная, но увеличь его до размеров
Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская
Рука его повернет. Хотя бы разок. И
без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые
постоянно перемещаются перед глазами… Следующая
строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте
свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это
блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их
кукольными - ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ – страстями. Янка
- человек конца XX века - принципиально антигуманистична. Человек – Ничто.
Площадь – все. Человек - пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под
гусеницы - не повезло, но только ведь не жалеть его за это. А эти устаревшие
персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь
имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ
СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность. Поехали. Поела моль цветную шаль «Цветная
шаль» - из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту .Кармен (В том числе
и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только
эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью.
И символ рока - «тройка, семерка, дама Пик» - тоже, видимо, здорово обветшал.
Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие
тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно. И дальше: Лбов бильярдные шары Ассоциативный
ряд выстраивается безупречно «она» (женский персонаж) - «цыганка», гадалка,
роковая женщина (ха-ха!), «он» - партнер цыганки с непременной игрой на
бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то
Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись. ОТ
СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром - миром конца двадцатого
века, миром тоталитаризма, миром толпы - бедный идеалист с его жалкими
«роковыми страстями» просто трескается. И,
треснув, раскатывается - ПО УГЛАМ просторов и широт. Откуда УГЛЫ? Мир-то не
квадратный! Мир же круглый! Круглый, как смерть, как ад! Да,
мир круглый - как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он
представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере
его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца. А ярмарка
превращается в бунт - новый виток Праздника: А за осколками витрин
Остается
– бежать. «Сани»
- еще один атрибут «былой жизни» Какой анахронизм. И до чего несовременна вся
эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой,
которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи
гуманизма. Ну
что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно. Даже
и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки? Бежать
с площади ада балагана от судьбы невозможно. Еще один ярмарочный персонаж -
попугаи, достающий из шапки билетики со «счастьем». Существовали,
конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае
«счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» -
«счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не
бывает - теперь. Трамвай
же идет до ближнего моста - о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже
ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение - лопастей. И
здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль
вертолет - вверх, человек - вниз, с моста. Но и наверху, и внизу - круги. Холодный пот, расходятся круги... Избежать
невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть
настигает стремительно и неуклонно «Колесо вращается быстрей». Жизнь
предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы
конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты
(прямоугольнички), бильярдный стол, сани. Жизнь
НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности - природа стремится к округлению
углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем»)
неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания - вот что создает
трагичность мира Янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь
искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем:
На
переломанных кустах клочья флагов, Кидай
свой бисер перед вздернутым рылом, В
моем углу засохший хлеб и тараканы, А
за дверями роют ЯМЫ для деревьев, А
ты кидай свои слова в мою прорубь, Здесь
смерть принимает обличие ямы, дыры, колодца - это пропасть, приветливо
ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями). Основная
тема песни - безнадежность. Как
мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты»
явно моложе «меня» Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не
иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»- конечно, все, что
«ты» делаешь - бесполезно («я»-то это знаю!), но - делай. А вдруг что-нибудь
да прорастет? Бесполезность
«твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным
ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об
стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер
перед свиньями. А
«я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои»
действия на поражение. Но
может быть пока «ты» еще имеешь силы это делать может быть. Второй
персонаж, «я» - не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где
бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию,
они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ. Кусты
не просто переломаны - на них еще и КЛОЧЬЯ флагов, Фонари не просто перебиты
- на них не просто кого-то повесили - уже и трупы сняли, обрезав веревки.
Глаза не просто обесцвечены - они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не
только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь.
Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а позапрошлые, позавчерашние. И
весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами деревья - в ямы,
кошки - в колодцы. Но
«ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один
кидает - может быть… может быть... Принципиальный
антигуманизм Янкиного творчества - это принципиальный антигуманизм нашего
времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль - Мир
в этой песне - дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой
«Кошкин дом» Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом». «Ну,
это просто кошкин дом какой-то!». Кошка
легко заменятся козой, а коза - козлом. На «козла» же охотно наматываются
совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит. Дом напился и подрался, Этот «дом» спасать
определенно не хочется. Хозяин - козел: Дом горит - козел не видит, Деструкт
приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в
песню о пожаре «кошкиного дома»: На дороге я валялась, полностью
лишена самосострадания. Да и насрать то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех
насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла! С
заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает.
«Гори, тори ясно!» Печные
трубы, печи - то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что
развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира,
остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И
земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой
Янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей» И солнышко
весьма одобряет это дело, более того - солнце связано с пожаром оно КРАСНОЕ. Я
запуталась. Для чего я начала эту телегу ДОКАЗАТЬ, что мне нравится Янкино
творчество. Ну, и что это доказывает? Е.
Хаецкая. Не публиковалось, Санкт Петербург, 29.09.97 г. * У
Янки: «Дом горит, козел не
видит Он напился и
подрался, Он не помнит, кто
кого Козлом впервые
обозвал». |