Елена Филаретова
|
|
Когда Башлачев умер – через год, в феврале 1989 года в ДК
Пищевиков был концерт его памяти. И я помню, что тогда (мы сидели на балконе)
мне безумно понравилась девица; я только и запомнила эти необыкновенные волосы,
челку, необыкновенный цвет этих волос, экспрессию, боль и вот это: «Дом
горит, козел не видит...» Там ведь даже не объявляли, кто выступает. И только
потом, когда появился Фирсов, я узнала, что ту поразившую меня девицу звали
Янка Дягилева. Вообще – как появился Сережа Фирсов? Это очень важно, потому
что всё для меня шло от Башлачева. Башлачев, его творчество для меня всегда
были на недосягаемой высоте, – как-то Егор Летов в разговоре со мной
правильно сказал: «Лена, это человек не от мира сего...» И для меня всегда
было очень важно, как окружающие относятся к песням Башлачева, – так и я
потом к этим людям отношусь, даже не зная, что они при этом делают. И вот в марте 89 года, когда Егору Башлачеву было примерно
полгода, я в Москве специально встретилась с Настей, чтоб посмотреть на
младенца и спросила, у кого в Ленинграде можно достать все Сашины записи. Она
мне и дала телефон Фирсова. Мы созвонились, и он стал мне записывать и
концерты, и квартирники. И как-то говорит: «Вот, Лена, послушайте, Янка такая
есть в Новосибирске...» – и поставил мне кассету, самопальную, конечно, с
фотографией – как раз той девочки, что я слышала в ДК Пищевиков. И первое,
что меня поразило там – не мат, мат я нормально воспринимаю, Летова я уже
чуть-чуть слыхала, – а эта вот ее строчка: «А на матрасе позапрошлые руки...». Это мне сразу в сознание врезалось, я сразу поняла, какая это
великолепная «женская поэзия», какого высокого ранга. Потом, месяца через два, Света
Лосева устраивала у нас в Кирпичном переулке квартирник Димы Ревякина. Ну, с
ним я уже была знакома, потому что видела его на Сашиных похоронах, видела,
как он плакал, – плакали все тогда в Ковалево, – и от Лосевой знала, что
такое Ревякин, мне она давала записи, ранний КАЛИНОВ МОСТ мне очень
понравился. И тогда был фотограф, тот, который делал знаменитую фотографию,
где Летов за колючей проволокой – Кудрявцев, из Новосибирска. И вот мы сидим
на кухне, и он вдруг говорит: «А вот у нас еще такая девочка есть – Янка, вы
тут не представляете, какие она песни поет обалденные!» А где-то в июле Фирсов – мы его уже довольно хорошо знали с
Володькой, мужем моим, он тут часто мелькал – Фирсов говорит: «Лена, вот вы
Володе скажите, что приеэжает ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, и у вас ведь можно,
наверное, будет им пожить?» 0н знал, что Володька работает сутки через трое,
я с детьми на даче в Большой Ижоре, – это
недалеко от Ораниенбаума, где я работала каждое лето в Китайском дворце
экскурсоводом, – и квартира практически свободна. Я говорю: «Ну,
естественно». Володька говорит: «А мне-то что, я все равно на работе, ключи я
им дам». Тогда вообще ни у кого никаких мыслей не было по поводу того, что
будут жить в квартире люди совершенно незнакомые... И как-то, когда я приехала с дачи,
Фирсов меня попросил встретить Янку у метро, на выходе из «Канала Грибоедова»
– потом уже молодняк это место окрестил «Климатом». Подошла девушка в толстом
вязаном свитере, очень приветливая, улыбающаяся, я её, естественно, узнала –
вот так и познакомились. Она была вместе со своей подружкой Аней, Нюрычем. И
довольно скоро был её квартирник,
только знакомые были, человек тридцать, никаких денег не брали. У нас все
квартирники в большой комнате происходили, и музыканты сидели все в алькове
на сундуке, а Янка почему-то прямо в центре. Пела она тогда всё, эту свою
программу акустическую, минут на пятьдесят, ну, то, что на Домой!, на кассете. Потрясающие
песни, мороз по коже пробегал: «Медведь выходит на охоту душить собак!»...
Еще запомнилось, – в то лето у нас кантовался один давний знакомый, некто
Максим, человек не без таланта, владеющий гитарой, стихосложением, так же,
как и мы с Володей, безумно любящий Башлачева. И вот он вдруг говорит мне
тихо за столом на кухне, уже после концерта, когда сидели все там и какие-то
бутылки стояли: «Лена, давай выпьем за то, чтоб она была жива». Я тогда не
поняла – молодая, талантливая девушка, причем тут смерть? А потом он мне
как-то рассказал, что в Москве на какой-то тусовке Янка ему буквально жизнь
спасла, откачала крепким чаем после большой дозы солутана или еще чего-то... Потом я как-то раз с дачи приехала, и мы с ней сидели; она
рассказывала о Башлачеве, как они познакомились, это 6ыло на Новый год – я
могу спутать – 84-й или 85-й, когда он был там, в Новосибирске. Это просто была
компания какая-то, и она там была. И она сказала, что вот, он сидел такой
грустный, совершенно один, как
маленькая съежившаяся мышь, и так его жалко было, и песни эти его – до слез,
и что он вроде бы ей сказал: «Ты дальше продолжай», такое что-то. Ну а теперь
это уже общим местом стало, что она – адекват Башлачева. А для себя я просто
всегда знала, что эти люди безумно любят Башлачева, что он им близок духовно,
то есть это тоже была такая лакмусовая бумажка в подсознании. А у Янки,
конечно, колоссальный дар, ее, так же, как и Сашу, можно слушать сколько
угодно, через какие угодно промежутки времени, и всегда это будет –
настоящее... А потом появился как-то быстро и
Летов, и они стали все здесь жить. Я еще, помню, им говорила: «Девочки,
Володя все-таки сутками работает, так что вы, когда его нет дома, спите здесь
отдельно с Аней, зачем вам с мужиками в одной комнате спать?» А они говорят:
«А зачем нам? Нам вообще никакой разницы нет, мы уже и забыли про какое-то
разделение полов!» Вот так они и жили здесь около месяца. Я им говорила: «Ну
чего вы здесь сидите? Приезжайте в Китайский дворец, я вас бесплатно проведу
по музею», так ведь нет. И не потому, что они это все не воспринимали,
просто, наверное, стеснялись. Это такие мальчики тогда были –– по сто раз на
дню носки себе стирают, в душе сидят… Был такой эпизод, мы с Янкой пошли в
магазин, а у нее вечером должен был быть квартирник, и она все спрашивала:
«Лена, мне мыться или не мыться? Может, мне все-таки не мыться?» Я говорю:
«Волосы хоть и нормальные, но ты все-таки вымойся, а то ж всё время в этих
свитерах, в такой вот шкуре...» Я ее как-то видела в юбке такой хипповской,
длинной, но обычно постоянно в штанах и этих толстых шерстяных свитерах. Она
и на всех фотографиях такая. Да и, кстати, хороших ее фотографий очень мало,
как-то странно, она ведь красивая была – такие волосы шикарные, кожа, рот
красивый… Помню, я все просила
Сережу Фирсова принести мне ее акустический альбом, чтоб я могла его
прослушать, что называется, наедине с собой, а Янка махала руками и всё
говорила: «Ой, он таком ужасный, зачем он тебе, это такая хуйня!» – это
любимое её словечко. То есть как любой нормальный творческий человек, она не
была довольна тем, что ею уже было сделано. Потом, конечно же, у нас были все
ее альбомы, Домой! – и акустика, и
электричество, Ангедония. Фирсов
их тогда буквально уговаривал поехать в Европу, во Францию или в Германию,
говорил: «Я не пойму, чего они тянут, им ведь и приглашение уже пришло...» И
я помню такую Янкину фразу: «Конечно, хотелось бы туда поехать, просто
хочется посмотреть, как люди ходят по улицам, как они улыбаются», – не из-за
шмоток, а так вот, по-детски. Такой чистый был человек. Потом был еще один
квартирник, вместе с Егором, в
августе 90-го года, когда здесь было очень много людей. А последний был в
ноябре, – они в октябре-ноябре еще в Питере появлялись, как раз тогда Аня в
первый раз замуж собиралась, за Валеру Рожкова. Народу на Янкины квартирники
приходило все-таки меньше, чем на Летовские. Просто напишет кто-нибудь на
бумажке «Кирпичный переулок, дом 6», повесит во дворе Рок-клуба, и идет целая
толпа, такой сплошной черной лентой. Тот сакраментальный августовский
квартирник, 30 августа 90-го года, когда я думала, что будет человек 80, ну,
100 – а пришло почти 200, и они все шли и шли....Летов говорит: «Лена, а
может, их не пускать?» Я говорю: «А как их не пускать? Если их не пускать,
они же все сметут!» И вот они сидели в большой комнате вплотную друг к
дружке... Жара на улице была под 30 градусов, влажность в квартире была такая,
что старинные часы с боем, что висят на стене, остановились, их потом
реставрировать пришлось. Какому-то мальчику стало плохо, он на кухне еле
отдышался... А я еще, как дура, говорю: «Ребята, а чего вы в ботинках? Вы бы
в носках проходили», – ни один не разделся, потому что, понятно, им лучше вообще было этого не делать. Летов тогда пел из Русского Поля Экспериментов и из Прыг-Скока – колоссальные эти прошлые вещи были у него. Он часто
после квартирников мне говорил: «Не понимаю, почему у вас всегда так глухо
голос звучит, наверное, тряпок много», а я ему отвечала: «Так ты бы еще больше людей запихал на 30
кв. метров...» Можно, конечно, меня спросить, зачем я столько людей
незнакомых собирала под свою крышу. Но, во-первых, тогда было другое время, а
главное, мне казалось, что в этом была такая своеобразная соборность –
собираются вместе люди, противопоставляя себя тем, кто ходит за окнами. А
здесь настоящее искусство, хотя и не признанное официально, отражающее
внутренний мир талантливых людей… Ну вот, Егор закончил петь, вдруг
звонок в дверь, и мне Ленка Рейзентул* говорит: «Милиция!» Наш участковый и
двое молодых милиционеров, с дубинками. Говорят, что, мол, вызвали соседи,
что тут притон наркоманов. Дело в
том, что кто-то из зрителей, кто в комнату не попал, сидел на кухне на
подоконнике, свесивши наружу ножки, вот соседи и увидели. И я тогда нашлась,
что сказать – показываю на плакат огромный с фотографией Башлачева,
молитвинской,** которую все знают – он до сих пор висит – и говорю: «Вот Саша
Башлачев, необыкновенно талантливый человек, гениальный, погиб полтора года
назад, и никак не собраться в память о нем, площадок не дают...» Участковый
мне говорит: «Елена Александровна, а вы не боитесь, что вас, скажем,
о6воруют?» Я говорю: «Нет, здесь все люди очень хорошие. Я вот вас сейчас
познакомлю с очень интересным человеком – Егор Летов, из Сибири приехал, из
Омска, тоже очень талантливый, интеллигентный молодой человек, вы сами с ним
поговорите, убедитесь, что я права». Входит Летов а ля князь Мышкин – очень
вежливо поговорил, они извинились и ушли. Никаких документов не стали
проверять, траву искать, все обошлось... А последний раз я видела Янку в
ноябре 90-го года, она опять пела у нас, была немного грустная. Потом, в январе 91-го года врачи сказали моему Володе, что у
него рак горла, потом кошмарные месяцы его болезни, больница на Чайковского…
А про Янкину смерть я как узнала: 9-го мая, в понедельник, утром, мне
позвонил Андрей Машнин и сказал, что Янка повесилась. Я стала плакать, пошла
в больницу к Володе, сказала ему, он очень расстроился, потому что очень
любил ее как человека и как поэта, и она его всегда Вовкой называла,
по-дружески. А у меня был её домашний
адрес, я ей даже письмо как-то осенью 89-го писала, просила какие-нибудь
тексты прислать, именно стихи, потому что записи были качества
относительного, и слов не разобрать... Она мне, кстати, так и не ответила,
потом приехала и сказала: «Лена, извини, я письма не умею писать». И вот я
тогда дала телеграмму в Новосибирск её отцу – я знала, что Янкина мама умерла
несколько лет назад от рака и что она тяжело переживала эту смерть –
телеграмму с текстом типа: «Скорбим, помним»… А на другой день Сережа Фирсов
сказал, что она пропала, предположительно утопилась, тело ищут, но не нашли
еще. И я с ужасом осознала, что должен был чувствовать ее отец, получив мою
телеграмму. Вот такой на мне грех перед ним. Помню, я Летову позвонила 3-го
июня, сказала: «Вот, Егор, ты знаешь, Володя в больнице, операция была
уже...», он говорит: «Да, я знаю», а потом как-то очень резко – я его и не
спрашивала ни о чем – «А про Янку я ничего не буду рассказывать!» И последнее. Как-то еще в начале знакомства нашего, когда мы с
ней целую ночь проговорили на кухне о Башлачеве, о жизни, о смерти, я ее
спросила, какое у неё конкретно отношение к христианству, к православию. Она
как-то засмущалась, сказала, что воё это сложно, что приедет Егор и все
объяснит. То есть у нее это была не то чтобы тема-табу, а все-таки какое-то
влияние Летовское, как он, так и она. Но и тогда и теперь я чувствовала, что
есть у нее некое глубинное знание. Она была умная девочка, и любила не только
людей, но и животных… 9.11.1998, Санкт-Петербург. *Тогда – журнал «РИО» **Георгий Молитвин, известный рок-фотограф, ныне покойный. |
|
|