Марина «Федяй»
Кисельникова
|
|
Был 88-й год, февраль, я лежала в больнице с гепатитом, и когда вышла, в тот день, мы встретились у моего приятеля, почти школьного. Яна вписалась тогда у него с приятельницей, с Кирой, и мы познакомились. Может быть, даже не познакомились, – просто она сидела в темном углу, а я была счастлива, что после пятимесячного пребывания в больнице, наконец, свободна, была просто безудержно счастлива, а она была крайне несчастлива, но об этом я узнала только потом уже. А тогда я вообще никакого внимания на нее не обратила, потому что была занята исключительно собой. Как выяснилось потом, она как раз приехала на Башлачевские похороны. Вот так мы и познакомились. Потом выяснилось, что я ей не понравилась тогда вообще. Естественно – она переживала, приехала специально на похороны, и все это мое веселье было, в общем-то, совершенно не в тему. Ну а я как-то совершенно не учитывала ее внутреннее состояние, потому что я пришла к своему другу – и ну и что, ну, сидят какие-то девочки… Но, в общем, тем не менее, как-то у нас… как-то странно тогда все происходило, сейчас бы, я думаю, такого бы быть не могло: сначала не понравились, а через час уже вроде и понравились. Все очень быстро происходило тогда. В общем, на следующий день мы уехали на Казюкас* – я всех уговорила ехать, убедила, что это будет верный поступок. Мы поехали поездом, потом возвращались через Ригу, уже по трассе. Из Риги она вернулась в Питер, а я поехала в Москву. Потом она уехала в Новосибирск, а где-то через месяц туда приехала и я. В этом плане мы очень подходили друг другу, я тоже была достаточно легкой на подъем. В Новосибирске я прожила где-то с месяц, там был фестиваль**, а после фестиваля мы поехали на какую-то квартиру, там было ужасно много народу, и – для меня тогда это было просто откровением: все сидят, ждут, всем хочется выпить, концерт закончился, приходят музыканты, открывают чехлы гитарные, и оттуда достают просто упаковками парфюмерию, – какие-то одеколоны, лосьоны... Для меня это было совершенно непривычно тогда, а для них это было нормально, они уже были знакомы со всем этим, ну, и мне сказали: «Федяй, спокуха, мы тебя научим быстро, это несложно». И действительно, я оказалась очень неплохой ученицей, потом узнала, что пить можно все, – начиная с одеколона и кончая стеклоочистителем, просто надо знать, как это делать. Ну и шутки были в то время: «Приезжай, напьемся с тобой стеклоочистителя», – как в одном письме Яна писала… Это было после того лета, когда пили и стеклоочистители, и жидкости Бог знает против чего, я уж не помню точно. Помню, что как-то надо было все это слить, потом чего-то насыпать, подождать, отлить, профильтровать – сложный такой рецепт, все это как-то мудрено вышустривалось… Помню, был какой-то концерт в Академгородке, тоже все вписывались в общаге, и тоже пошла шустрежка за алкоголем: пошли мальчики по всем подряд, собирали все, и когда они пришли, вывернули карманы на стол: «Ну что – девочкам лосьон, мальчикам одеколоны». Такое время было, жуткое, конечно. Мы тогда были какие-то железные, двужильные – я бы сейчас, наверное, умерла от этого. Потом мы расстались, я уехала из Новосибирска, мы переписывались, созванивались, причем совершенно как-то потрясающе вылавливали друг друга, я уж не знаю, как. Я смотрела тут специально письма, и она пишет: «Я слышала о тебе новости, знаю, что тебе очень плохо и занимаюсь тем, что пытаюсь тебя вычислить по всем твоим телефонам». А я тогда совсем не жила дома. Я знаю, что было несколько человек, которых она очень любила и для них она энергии не жалела. Это ведь даже неважно, написать письмо или еще что-то сделать – она была очень искренней в этом отношении. Она мне писала достаточно длинные письма, в которых описывала все свои какие-то горести. Это ведь не было связано с тем, что ей нравилось письма писать, – просто хотелось что-то рассказать. Вообще не знаю, многим ли она писала. Так странно – я перечитывала ее письма, и мне очень трудно было представить, как бы она была сейчас… Потом мы поехали стопом с моим другом на Байкал, но до Байкала я не доехала, а доехала до Омска, и встретилась там с Яной – у Егора дома. Вот как получилось. Она сказала: «Не нужен тебе никакой Байкал, едем вместе, это все гораздо важнее» – и мы поехали в Тюмень. И в Тюмени тоже был какой-то фестиваль панковский.*** В общем-то, что она пишет песни, поет, – это стало известно сразу, тогда же, когда познакомились. Я тогда музыкой особо не интересовалась, я вообще абсолютно не «музыкальный» человек – все отношения на каком-то очень простом уровне, да и образования музыкального у меня нет… И восприняла я то, что она делала, по-разному. Сначала, может быть, мне было не очень интересно, а потом, по мере того, как мы становились ближе, это уже становилось частью моей жизни, потому что новые песни, написанные только что, мне приходилось слушать, оценивать –и, естественно, я не могла как-то равнодушно к ним относится. Если честно, я не особо воспринимала ее именно как музыканта, как-то так получилось, что мы с ней какими-то другими местами общались. То есть, конечно, творчество было очень важно, но, в общем-то, дружба строилась совсем не на этом основании. Я всегда видела в Яныче в первую очередь друга, а уж потом музыканта. Думаю, если бы она вообще не писала никаких песен, для нас бы ничего в наших отношениях не изменилось… Хотя да, я иногда на каких-то квартирниках ей подпевала – но это просто, чтоб интереснее было, а не как что-то особенное… Я помню, что всегда, когда они приезжали сюда, я ходила на концерты – это была одна из немногих возможностей увидеться, они ведь подолгу не зависали здесь. Была пара раз, когда они сравнительно долго здесь оставались, но что-то не помню, чтобы они здесь месяцами жили. Я, в общем-то, не специалист никакой, не могу профессионально оценивать то, что у них получалось, скажем, в плане альбомов каких-то. Для меня-то это все – Яныч, но она сама, когда мне записи присылала, всегда за качество извинялась. Она считала, что запись плохая, но ведь так оно и было на самом деле, с записью всегда были сложности. Она понимала, что запись будет плохой, но все равно ее делала, – а что оставалось? Вообще ничего… Как друг, конечно, это был просто абсолют – невозможно. Я училась у нее утешать на расстоянии – Питер и Новосибирск, как никак. Я вот пишу ей письмо, в котором жалуюсь на что-то, она мне пишет ответ, и серьезно утешает… Я помню, когда мы вместе приехали в Тюмень, мы жили там у некоего Володи – или Саши? – Мыскова, там ужасные запары были, все это было, на самом-то деле, не очень-то весело – иногда и весело, но по большей части достаточно безысходно. И, короче, мы ее забрали, – там был один человек в Тюмени, сейчас уже не помню, как зовут, который беспокоился как-то, заботился о Янкиной информационной базе в области, скажем так, духовной. И мы уехали к этому приятелю, там некоторое время жили, там была совершенно великолепная библиотека. Все мы перечитать, конечно, не могли, но хоть что-то… Я на тот период была атеистка, но такая, активно ищущая, и, конечно, мы разговаривали на эту тему. И все-таки, несмотря на то, что атеизм превалировал в наших беседах, все-таки у нас были уже какие-то понятия, была уже какая-то информация, какие-то выходы свои на религию, на веру. А насчет атеизма – мне кажется, что все-таки в этом была доля эпатажа, такой некий стереотип поведенческий – все-таки ведь панковская тусовка, как же не быть атеистом? Вроде без этого никак. Хотя, помню, мы обсуждали какие-то вещи, связанные с христианством, очень серьезный разговор, когда нам казалось, что да, мы поняли, что христианство – это ужасная религия, что христиане сами Бога не любят своего, и это все было очень серьезно – на тот момент. Хотя у нее есть такой стих, она как-то в письме мне его прислала, «Неясный свет через метель и луч…», там последние строчки: «… А кто-то растворился во Вселенной, и Богом стал, но кто же вам сказал, что всем туда же?» – о каком атеизме после этого можно говорить? После фестиваля в Тюмени мы все дружно поехали в Курган. Ехали мы совершенно ужасно, где-то месяца полтора, мы с моим приятелем останавливались по дороге, где только можно, в каждом населенном пункте, искали какие-то красивые места. Потом мы вернулись в Тюмень, а из Тюмени поехали в Алушту. Поехали вшестером, три пары, по трассе – жуткая поездка была, ужасная совершенно. Мы все торопились на какой-то очередной фестиваль, который там проходил, и должны были не опоздать. Нам с Яной дали сто рублей, а она ехала с барабанщиком тюменским, с Джеком – и на одной из стоянок он выпросил у нее пятьдесят рублей – поиграть в наперстки. И, естественно, продул все. Я не знаю, как Яна его не убила. У нас были постоянные проблемы с деньгами, а тут такая сумма! Мы рассчитывали, что вот, наконец, мы приедем на этот фестиваль, ну и еще отдохнем там, все-таки юг, у нас деньги есть, нам их подарили, нам Вова подарил сто рублей, как здорово!… Ну и такое вот. Мы ехали около шести дней. И вот еще интересно: Яна, она по жизни боялась двух вещей – собак и машин, это вообще было два Зла, очень их боялась. И в пути ее покусала сильно собака, и еще сбила машина прицепом, слава Богу, несильно… Потом мы поехали в Киев оттуда, что-то там тоже было, какой-то концерт. А из Киева мы поехали все по домам. Или они еще поехали в Вильнюс? Не помню. Но на этом как-то все кончилось. Дальше зимой мы не встречались, да и вообще больше в Новосибирске мы не встречались, – я ездила на Алтай, но до Новосибирска почему-то не доехала. И в следующий раз мы встретились уже здесь, в Питере, когда они возвращались из Москвы, – кажется, так. Тогда вот, в феврале 89-го, был концерт памяти Башлачева в «Пищевиках». В 90-м еще был концерт в БКЗ, несколько раз я ездила на их концерты в Москву –в МЭИ, в МАМИ. В Череповце я не была, мне Яна рассказывала, как они туда ездили. Она рассказывала про Башлачева , они в Новосибирске познакомились, у него там концерты были,**** на концерте и познакомились. Ну и притянулись друг к другу. И влияние на нее он оказал, конечно. Но вообще это не получилось так, что они познакомились, – и она начала писать. У нее уже было свое творчество на тот момент, просто получилось так, что он увидел это и как бы дал толчок, сказал, что да, это то, что должно быть. Колоссальный заряд, конечно, для нее, и к Башлачеву она просто свято относилась… А то, что многие склонны во всем искать какие-то личные подоплеки – так это каждый понимает в меру свою. То есть совершенно естественно, на мой взгляд, если мне человек близкий – то я его люблю, правильно? А что там мой сосед понимает под этой любовью, для меня, в принципе, неважно, и если этот сосед увидит, что я кого-то обнимаю, то вряд ли он будет думать, что моя любовь основана на чувстве глубокого понимания и т. д. Это, в общем, естественно… Она могла влюбляться в кого-то, но разбирать все это… А если она переживала с кем-то какие-то чудесные моменты, то и слава Богу. А что касается желания, скажем, осесть, замуж выйти, детей нарожать, – пожалуй, такого не было, или уж это должен был оказаться такой человек… Просто тут такая палка о двух концах, в том смысле, что у нее и не было возможности-то особой. Вообще, через всю дружбу, вот сколько я вспоминаю, была мечта о доме. Когда в начале письма: «Наконец-то приглашаю тебя к себе в гости, теперь у меня есть дом. Скоро увидимся…», а в конце: «Все изменилось в хуевую сторону, – так что сиди и жди меня», то есть, дома не будет. А этот ее домик в Новосибирске – я была там, – у нее была очень маленькая проходная комната, а она ж широкий человек. Большой человек – в том смысле, что ее было много, и маленькая проходная комнатка в четыре метра совершенно ей не соответствовала. Она, конечно, там жила, но все время убегала оттуда. И если б обстоятельства сложились по-другому, может быть, и в личной жизни что-нибудь было б по-другому. По большому счету, – почему бы и нет? Хотя, конечно, на первом месте было творчество и все, что с ним связано. Вообще она
не писала «принародно», – чтобы там сидеть вместе, писать. Она достаточно
агрессивной такой становилась по отношению к окружающим, потому что, видимо,
какая-то энергия должна была присутствовать, что-то там рождалось –
естественно. Она уходила просто,
закрывалась куда-то – вокруг ведь тусовки какие-то бесконечные, куча людей –
приходилось куда-то прятаться, а куда спрячешься? В туалет, в ванную –
собственно, обычные такие «рабочие кабинеты». А вообще она была разная, очень
разная – иногда ей именно не хватало большого количества людей, было просто
такое состояние, что хотелось, чтоб вокруг было много людей, а потом хотелось
как-то уединиться, просто бежать от них. Ну, нормально совершенно, странно
было бы постоянно желать чего-нибудь одного, одиночество – тоже естественное состояние, в Сибири, по крайней мере, это
было достаточно обычно для нее. Я не могу сказать,
насколько я входила в круг ее питерских общений – конечно, когда она
приезжала в Питер, то всегда таскала меня куда-то, на концерты, скажем. Но на
самом-то деле было всего два-три человека, с кем у нее были именно дружеские
отношения, а в основном, конечно, это было на уровне приятельства. Кстати,
насколько Яна была внимательна к людям, насколько серьезно к ним относилась, –
настолько она была и разборчива, придирчива, можно сказать, в выборе тех, кто
был рядом с ней. Тоже такой подход, несколько нехарактерный для ярких,
творческих личностей. Не было такой всеядности. Я вообще знаю всех ее
знакомых, тех, с кем она общалась часто. Когда она приезжала, мы всегда с ней
встречались, – пожалуй, больше таких «немузыкальных» знакомых у нее и не было
– в основном те, с которыми что-то делалось. Хотя был у нее приятель в Киеве,
Володя Обломист, и еще Коля Базанов – тоже совершенно «немузыкальный»
человек, у которого мы останавливались. Про Москву я, честно говоря, не очень
хорошо знаю, – знаю, что она часто у Летовского братца останавливалась. Никогда не соглашусь, что Янка была таким «приложением к Егору», да и с тем, что это была такая коммуна, тоже. Отношения у них всех были разные. но вообще очень острые, жизнь бурлила. Если уж ссорились, то навсегда, но и мирились, естественно, тоже навсегда. Не было так, чтоб тихо и мирно, все очень близко к сердцу принималось. Влияние, конечно, взаимное было очень сильно, и Яна, безусловно, была лидером. Вернее, одним из лидеров: она – женский лидер, Егор – мужской. Иногда они друг друга дополняли, иногда конфликтовали, отношения были очень неровные и бескомпромиссные, а не так, чтоб как-то подстраиваться друг под друга. Иногда получалось что-то, конечно – редко, чаще – нет. Хотя не знаю, или просто это моя такая роль была, что мне приходилось больше слышать о конфликтах – за счет того, что я не была участником всего этого, и отношения у нас были просто дружеские. А, как часто бывает, люди, которые дружат, они жалуются друг другу. Я была в курсе всех каких-то конфликтов, и я помню, что их было очень много и в основном, по-моему, на уровне личностном. На уровне творческом, как раз, мне кажется, там все было хорошо, полнейшее почти взаимопонимание. В смысле творчества они очень сильно друг на друга влияли, и в этом смысле Егор был, конечно, лидер, он был источником каких-то идей, информации, больше всех находил возможностей, а вот на уровне личностном там как раз происходили какие-то неувязки. Коля Рок-Н-Ролл, он как-то старался на Егора возложить всю ответственность за случившееся, но он же как бы в противоборстве с Егором… Наверно, они все были достаточно обычными, человеческими – эти конфликты. Ну, оно, в принципе, и понятно – когда девушка мотается по стране в мужской компании, – даже если эти люди к тебе прекрасно относятся, – все равно устаешь от этого… Ну, в музыкантской жизни-то вообще все было ужасно, на самом деле – что там веселого-то было? Люди делали дело, у них все начиналось с дружбы, а все это уходило, дружба иссякала, явная какая-то эволюция в отношениях была. Не то, чтоб они разосрались – просто это стало уже привычным, на каком-то этапе эти отношения перешли в рамки обыденности. Сначала были очень яркими, а потом как-то истерлись, хотя память – она осталась, но это уже не было источником. Сама Яна говорила: «Все, мы поссорились так, что обратной дороги нет»… – в основном, конечно, с Егором, хотя и Джефф многократно то уходил от них, то возвращался, судя по ее письмам. Я не очень глубоко вдавалась в подробности того, кто там чего обещал, и чего не сделал, – я-то этих людей не знала, а раз так, то при мне скажут, а я забуду, я ведь не человек из этой среды. Но, как я понимала на своем уровне, все это было как-то неглубоко. То есть я участвовала в каких-то встречах, и получалось так: вот они сидят, выпивают вместе уже полтора часа, и начинается: «О! Слушай! Есть мысль, – давай сделаем вот так» Ну и что? Вот они кончили пить, настало утро, и все. Собственно говоря, если посмотреть письма, все на уровне того, что в начале письма одно, а в конце – другое. И все время так, вообще все время: «Я нашла себе дом, – с домом все обломилось». Да и в бытовом плане – денег не было, конечно, никаких, работок никаких не было, и вообще все было ужасно. Аск***** был только до определенного периода, вот мы познакомились, – еще аск присутствовал. Где-то, наверное, год прошел, она мне написала письмо, в котором сказала, что все, аск не канает, сейчас это уже невозможно – играть на чувствах людей. Еще такой момент: как-то принято, перечисляя стандартный набор добродетелей, упоминать про любовь к животным какую-то патологическую. Вот относительно Яны, честно говоря, я ничего такого никогда не видела, – чтобы она подбирала животных или вообще была отождествлена с ними сильно. Не помню я такого. Если и была любовь к животным, то к плюшевым. Какие-то зверюшки маленькие, что-то такое присутствовало в жизни – любовь к чему-то маленькому, детскому. Животные в свете нашего отношения в детстве: что-то маленькое, теплое, сюсьносное. А насчет того, чтоб она подбирала прямо животных, – не было дома, куда она могла подбирать? Даже если б и был бы дом, я не уверена, что это было бы. Вот котейки – они присутствовали, «котейка маленький», с котейками многое было связано, вообще котов она любила, действительно, но я не помню… Может быть, это мимо меня прошло, я не хочу абсолютизировать свое видение, возможно, я этого просто не замечала – да, она любила котов очень, но чтоб она их подбирала и с ними возилась, такой я ее никогда не видела. Это было именно на уровне чего-то такого – «котейка», «мишутка», какой-то игры, а чтоб она сидела, с котом возилась, – не помню такого… А любила она, как это у нас называлось, «хуйню собирать»,****** это вот больше всего по жизни. Человек, который был способен это делать, – это был самый лучший человек. Это так обычно писалось: «Я тебя, Федяй, жалею, у тебя там совсем никого нет, кто бы с тобой хуйню пособирал. У меня тут, конечно, иногда встречаются, но тоже, в общем, не шибко не валко, пора бы нам с тобой встретиться и заняться этим делом». Любила общаться, любила людей прикольных, то есть, несмотря на то, что одиночество ее не томило, ее радовали все-таки иногда люди, она всегда была активной и доброжелательной, очень легко с людьми знакомилась, сходилась. Вообще она была потрясающе веселым человеком, то есть веселее я в своей жизни не встречала. Человек мог веселиться просто так, как никто, фантастически – и грустить вместе с тем, и эта грусть, которая присутствовала, она была связана с веселостью, просто обратная сторона. Ну, в общем, мир этот уродский достаточно, по-простому-то говоря… А еще она была очень наивной. И друг друга мы в этом отношении очень хорошо понимали, очень здорово. И вот эта наивность, она была даже неким знаменем, каким-то смыслом, то есть хотелось быть наивными. Хотя иногда, конечно, приходилось быть и грубыми, но, в основном, все-таки наивность определяла поведение. Хотя творчество – оно далеко не наивно, творчество совершенно из других мест шло. Любила петь – вообще просто, это ее душа, иначе не могу назвать. Где-нибудь, допустим, находимся вместе, человек десять, после фестиваля какого-нибудь, все выпиваем, общаемся. Часа в четыре утра Яна, как всегда, командир: «Все, соседи будут ругаться, все дружно ложимся спать!». Ей эта роль шла, она очень удачно с ней справлялась. Всех разложила, все улеглись, минут 15-20 проходит – и Яна, как всегда, первая: «Все, я не могу! Здесь невозможно спать!» Берется гитара, сна никакого нет, и начинается – русские народные, советские песни 70-х, 60-х, детские песни… И так часа три пройдет, все поют, соседи забыты – такие прикольные моменты… В семье у нее были совершенно чудесные отношения. Папа Стасик – он присутствовал всегда, то есть Яна о нем говорила вообще как о реальном человеке. Стасик любил Янку очень. Я не разу не слышала ничего плохого о нем, там не было какого-то непонимания. У Яны к нему никогда никаких претензий, в общем-то, не было, ни одной жалобы я не слышала. То есть он достаточно внимательно к ней относился. Потом, все-таки такое горе – мама умерла, и это их как-то сближало, по-моему. А мачеха… Ну что, папа нашел себе женщину какую-то, полюбил, по-моему, это вполне естественно. Я ее видела один раз – на похоронах. Это было ведь где-то трагично, остаться вместе без мамы, а мама для них была большой человек, и вдруг мамы не стало. Потом папа нашел другую женщину… Я слышала что-то от Егора, он что-то там выступал, что, мол, они все ее так довели – но мне Яна сама об этом ничего не говорила. Может быть, что-то и было, может, они ссорились, с кем не бывает, но последнее-то время она и не жила там, она жила в общежитии… Мы были знакомы года три-четыре, и мне казалось, что все то негативное, что в ней было, оно никуда не девалось, а только еще больше заострялось, как-то все безрадостней и безрадостней становилось. С чем это было связано, не знаю, может быть, надежды становилось все меньше и меньше. Ведь, как я сейчас смотрю, вся позитивность, которая была – она, в общем-то, стимулировалась больше какими-то внешними вещами: кто-то что-то предложил, куда-то поехать, что-то сделать… «А вот нам сказали, что у нас может быть концертик в Берлине, может быть, мы туда поедем – представляешь, как это было бы здорово?» – то есть небо голубело… И наоборот, если происходили какие-то обломы – сразу все становилось мрачным. Что-то такое, напряженность какая-то была во всем. Вообще насчет мыслей о будущем – сложный вопрос, у нее единственные мысли о будущем были типа: «Ну, еще немного, наверное, я сделаю». У нее не было мыслей о будущем, я не помню такого. Я могу себе позволить пошутить относительно того, какой я могу стать, скажем, через 10 лет… А она как-то не могла этого, это совершенно ей противоречило, то есть это был человек такой, фатальный. И то, что случилось… Иногда да, мне это кажется добровольным уходом, а с другой стороны… не знаю, не верю. Вообще она трусиха была, боялась боли всякой, то есть ей надо было, чтоб удобно было, чтоб тепло. «Одеяло мне давайте, подушки, все такое!» – она могла ссориться по этому поводу. То есть я не могу представить, чтобы она могла куда-то там пойти… что надо было с собой сделать, чтобы броситься в это, в общем-то, холодное время, в воду? То есть с этой точки зрения не могу себе представить. А с другой стороны, если как на Судьбу ее на это смотреть, – то это все было очень фатально, как будто так и должно было быть. Когда я узнала – это просто на уровне какого-то дежа вю было… То есть и не удивило это меня, наверное, на подсознательном уровне. Потому что Яна – человек трагический сам по себе. Даже если это был несчастный случай… он должен был случиться именно с ней, такое что-то, написанное. У меня последнее ее письмо осталось, 27 февраля отправленное. Она написала не длинное письмо, как обычно, а просто короткое, ну, как открытки пишут: «Дорогой Федяй, я тебя поздравляю с весной, какая она замечательная, я тебе желаю всего-всего-всего, чтобы ты не болела, чтобы берегла себя, чтобы любила своих друзей, чтобы чувствовала себя хорошо, никогда не думала о плохом. И не умирай ни в коем случае. Не знаю, что тебе еще написать, потому что слов не очень много. Любящий тебя Яныч». Написала письмо вот такое – и как вот это назвать иначе, нежели фатализмом, как объяснить? Потому как в мае месяце я пришла домой и – вот как сейчас помню – Нюра позвонила. Я с ней не разговаривала, с ней разговаривал мой приятель, и когда он сказал, что звонила Нюра, и что Яны больше нет… Это вот чувство: с одной стороны ужас жуткий, а в то же время как будто ждал-ждал и вот дождался – какой-то неизбежности. А потом, как выяснилось, самое странное, что точно такое же письмо получил Егор. И у меня есть подозрение, что не только он, потому что я с Егором разговаривала, показывала, а он мне показывал то же самое, абсолютно точно. Но дело в том, что это не может быть предсмертным письмом, потому что срок – где-то месяца два. У меня всегда было такое чувство, что человек прощается, а сегодня я перечитала и подумала, что, в принципе, он не обязательно прощается. Для меня вот просто ее судьба – это судьба как будто откуда-то взятая, я не знаю, с кем это сравнивать, но это совершенно написанная пьеса. И у Янки, у нее всегда было такое чувство, как будто бы она должна играть вот что-то такое. То есть она существовала иногда отдельно от этого, а иногда – действительно переживала эту необходимость – и от этого такая раздвоенность жуткая была, то есть она как будто знала, что ей нужно вот такую роль сыграть. Но ей так не хотелось! Жутко просто не хотелось, было такое чувство, что «да, я знаю, что мне нужно умереть, но мне так не хочется…» Это всегда чувствовалось, особенно близкими людьми – ну вот что-то такое… 31.01.1999 и 9.02.1999, Санкт-Петербург. *День Святого Казимира, литовский праздник с народными гуляньями, проводится в первое воскресенье марта. В те времена – место и время сбора хиппи, открытие автостопного сезона. **II Новосибирский рок-фестиваль, 14-18.04.1988. ***I Тюменский панк-фестиваль, 24-26.6.1089. ****Башлачев играл в Новосибирске 21.12.1985 и в сентябре 1987, посещал Новосибирск и в другое время – см. интервью с Д. Ревякиным и В. Чаплыгиным. *****на сленге хиппи – выпрашивание денег у прохожих под благовидным предлогом – на метро, на звонок из телефона-автомата и пр. ******в трактовке М. Кисельниковой – весело, интересно болтать, «гнать телеги». Ср. у Летова: «Кричать, бренчать и хуйню собирать». Из писем к Федяю: «…19 февраля будем в Москве, а Яна 17-го будет в Питере, а 19-го утром приедем в Москву…» Аркаша Кузнецов, зима 1989.
«Я еще записал две песенки электрические. Нашла себе группешник*, клевые чуваки, полный состав с инструментами, с точкой – иногда хожу я теперь с ними лабать, там басист, гитарист, барабанщик и звукооператор. Правда, они немножко не так играют, как мне надо, так что я не знаю, что дальше делать. Они хотят со мной полностью записать концерт, а мне нужна воля, а они торчат на старых делах… Если в Тюмени не получится записаться с Егоркой и тюменщиками, тогда буду с ними пробовать. Поеду скоро в Омск – учить всякие басы и соляки… Может быть, в Тюмени удастся выступить с маленькой программой – вот тебе и все творческие планы…» 1988 «Если сможешь, приезжай в столицу нашей Родины, город-герой Москву со 2-го по 4-ое декабря – я буду там точняк. Там будет фестиваль большой в Измайловском комплексе, где мы будем лабать, если нам не напакостят всякие там деятели.** Будет ГО, я сыграю с ними 2-3-4 песенки. Собираюсь заехать оттуда в Питер… Предложили Летову, вроде, издать его альбомчики, «Новосибирский андеграунд» и тому подобное… Из Москвы все поедут в Харьков играть, а я вот думаю в Питер – если, конечно, ничего не изменится, потому что все меняется чуть ли не каждые два часа… Черт ногу сломит в наших отношениях…» 1988 «Поздравляю с Новым годом и с Днем рождения. Точно скоро буду в Питере, там будем играть и писаться…» «… Будем мы в Москве 13, 14, 15 апреля, приезжает СОНИК ЮС, будут они 13 и 14 играть в ДК Горбунова в паре со ЗВУКАМИ МУ, а устраивает это все парень, который тогда нас с тобой в Вильнюсе не вписал***…Мы поедем. А 15-го у нас где-то будет концерт, где – я не знаю, знаю, что будут там еще какие-то команды и будет какое-то шоу ночное. Будем играть мою и Егоркину программу… Ездила я тут в Иркутск, Ангарск и Усолье-Сибирское, два дня назад приехала. Были там концерты – в Ангарске и в Иркутске… Завтра едем с Аркашкой в Омск. После Москвы, говорят, поедем в Ялту, Киев и Ростов, но это не точно еще…» 1 апреля 1989 «… Кстати, очень клево съездили в Крым – были в Симферополе, и, честно сказать, такого приема не видали отродясь. Там должно было быть два концерта, но после первого администрация пришла к выводу, что дешевле заплатить неустойку в размере стоимости концерта… Погода была градусов 30 – это были 20-е числа апреля. Потом мы поехали в Ялту… Потом я еще в Тюмень заехала. Сижу в Тюмени. Зовут меня в Питер – жить». 1989 «… Скоро мы собираемся в Донецк, уже вроде что-то там оформляется, но последнее время шугняк, никто ни во что не врубается, кто-то чем-то хочет помочь, какие-то дела закрутить пытается… 3-го июня будет концерт памяти Димы Селиванова, собираюсь на конец мая в Питер, найти меня можно будет через Фирсова…» 1989 «Посылаю тебе два альбома, – слушай и вспоминай Яныча. Прости за качество записи и перезаписи. Там нормально все, только есть завальчики…» «… Ни хера у нас с записью так и не вышло, удалось лишь записать барабанные дорожки на какую-то «Астру» – да и хер на все. Будем делать, как можем. На первом концерте были злые и дали такого говна, – чтобы вообще! А второй был классный… В начале октября собираемся ехать во Владивосток…» Лето 1989 (?) *ЗАКРЫТОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ. **первый «СыРок». ***некто Мариус с литовской стороны. С «нашей» – Алексей Борисов и Игорь Тонких. |
|
|