Александр «Иваныч» Рожков

 

С Яной я познакомился достаточно интересно: мы с Димой Паем, художником нашим, пришли к Ире Летяевой и сидели у нее на кухне, а в комнате кто-то пел песни Гребенщикова и Высоцкого, потом оттуда выходил, как потом оказалось, Башлачев и настраивал на кухне гитару. Мы с ним разговаривали, и он рассказывал, помню, как Дэвид Боуи приезжал в Советский Союз. И когда мы выходили, там в подъезде стояла девушка… А тогда была обстановка напряженная, и все говорили, что агенты КГБ эту квартиру окружают, как никак 85-й год. Башлачев в ЭНск приезжал, по-моему, раза два, и это вот был первый приезд, у него были квартирнки у Летяевой, – это все через нее делалось. И эту вот квартиру Летяевскую взяли буквально под наблюдение, была просто охота. И у властей была какая-то странная политика: они не вмешивались какое-то время, как бы наблюдали все это дело, а потом уже Летяеву брали куда-то, допытывали, заставляли писать какие-то бумаги. Ирину таскали постоянно, допрашивали про Янку и про всех остальных, – туда же и Цой приезжал, и Мамонов, люди такие, известные… И вот что самое интересное: Янка тогда почти все время простояла в подъезде, то есть концерт-то практически и не слушала, я этого не мог понять никак – почему. А к Башлачеву Янка – я не знаю, почему – совершеннейшую симпатию испытывала, колоссальную, и на нее его смерть, почему-то, очень сильно подействовала. А потом она, опять-таки через Летяеву, познакомилась с Егором Летовым, но это позже произошло, года через два.

Не могу сказать, что я с Яной как-то систематически общался – в основном через Ирину или в компании друзей. Если у нее тогда и были какие-то выступления так, только в узком кругу совершенно, насколько я помню, для своих только, но это были очень редкие случаи – она же стихи писала в основном. Потом они всей компанией с Летяевой во главе поехали в Омск, и там уже получился более какой-то такой творческий контакт. Я когда ее встречал – мне, честно говоря, казалось, что она употребляет какие-то наркотики, хотя это не соответствовало действительности, но какое-то такое впечатление было. В общем, производила впечатление человека очень веселого: постоянно шутила… Помню, они как-то пришли ко мне с каким-то то ли иркутским, то ли ангарским тусовщиком – я говорю, мол, мы вот недавно поели, а она: «А мы давно!»

Еще она всегда себя называла в мужском роде, это меня всегда удивляло. У нее были наверняка какие-то мысли о том, чтобы замуж выйти, ребенка родить, дом свой завести, но, почему-то, она считала, что это ей не дано. Вот это вот она воспринимала как рок какой-то, что ей, почему-то, не дано этого судьбой, такое у меня сложилось впечатление. Хотя, казалось бы, почему? У нее, конечно, были какие-то связи, вот с Литавриным она дружила какое-то время, но так чтобы она давала понять, что это устойчиво и надолго – такого не было: она либо этого сознательно боялась и избегала показывать, либо что-то такое…

Она была очень веселым человеком, с совершенно здоровым подходом к жизни, чувством юмора. То, что у нее песни некоторые были мрачные, совершенно не влияло на то, что она постоянно прикалывалась, смеялась. Именно такой она мне и запомнилась – жизнерадостной. А еще она была совершенно фанатично привязана к музыке, и не только в плане исполнения, но и в плане слушания – настолько она внимательно относилась к окружающим. Это же, в основном, музыканты были, я помню, она все удивлялась – насколько Егор мощный мелодист!

Егор оказал, конечно, на нее влияние, – но в основном, как мне кажется, в том смысле, что она как-то повзрослела; ее творческое кредо сложилось уже после знакомства с Егором. Хотя, как мне кажется, ее песни предполагали какую-то более мягкую аранжировку, чем та, которую ей делал Егор. Собственному ее творчеству этот грязный звук, пожалуй, не особенно свойственен, все-таки это нечто другое. Ее стиль определить-то затруднительно, настолько это самобытно, и когда Егор наложил на некоторые ее записи этот свой фирменный гитарный звук, барабаны – это не всегда было удачно, я считаю. И я считаю, что она, по большому счету, так и не сделала своей музыки. Это было дело будущего – создать какую-то свою музыкальную концепцию. В последний год она ведь фактически с ОБОРОНОЙ работала, Егор на нее стал наезжать по некоторым идеологическим вопросам, я сам это слышал, и это ее подавляло немножко…

Большинство людей ее, безусловно, связывало с ГО, и в Новосибирске тоже, хотя более близкие друзья, конечно, понимали, что это совершенно самостоятельное творчество. Вообще, в отношениях между Омском и Новосибирском не было никогда такого соперничества, как между Ленинградом и Москвой, хотя расстояние фактически то же самое. Омск рассматривался музыкантами, как некая периферия – ну да, есть там Егор, есть ГО, есть КЛАКСОН, но в целом, конечно, Новосибирск был столицей музыкальной, здесь и сомнений не было.

Я-то с Егором был знаком еще задолго до этого, через брата его – мы учились в физматшколе вместе, и однажды мы поехали в Москву и там, у Сержа, собственно, я и встретил Егора. У него были тогда планы остаться в Москве и заниматься музыкой, но, почему-то, они не сошлись во взглядах с братом, и тот ему предложил поступать в ФЗУ. Мы с Егором честно ездили сдавать туда документы, но, что самое интересное, его туда не приняли почему-то, чем-то он им не подошел. А уж когда он вернулся в Омск, я приезжал к нему, и мы записывали альбом, который назывался Psychеdelia Today. А первый концерт ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ был, кстати, у меня на квартире: это было, когда Егор приезжал один из первых разов – он даже сохранился в записи, Песни В Пустоту называется.

А когда года через два я приехал в Омск, – там уже была Янка, они чего-то записывали, какое-то время она там жила, и тогда я с ней как-то поближе познакомился. Хотя вот, странное дело: мы с ней при встрече все время обнимались, радовались, хотя у нас не было какой-то такой близости… Она открытый человек была, не знаю, как друзей, а знакомых у нее было очень много. Обычно она довольно хорошо сходилась с людьми, часто приезжала ко мне с людьми, о которых я вообще не знал, кто это такие. А вот близких друзей по пальцам пересчитать можно. Как и концертов на родине.

Особых концертов у Янки в Новосибирске как-то не было, редко как-то ей удавалось выступать, и я уже даже как-то и не помню ничего. Она сама этого как-то сторонилась, поскольку долгое время, пожалуй, не воспринимала свое творчество как что-то, что может быть предметом раскрутки какой-то, и в ОБОРОНЕ она себе отводила роль второстепенную. Егор, конечно, ею восхищался, и они совместно песни пели, которые она сочинила, но какого-то широкого поля для выступлений в Новосибирске у нее не было. Были, конечно, квартирники, но даже записей, по-моему, не сохранилось, что странно, поскольку отношение к ней всегда было очень трепетное. Хотя сказать, что ее вот все вот холили и лелеяли, – это тоже неправдой будет. Я был, наверное, на двух ее таких, публичных концертах – один был в Академгородке в подвале, был такой подвал, где концерты проходили. А второй – в ДК Чкалова на поминальнике Селиванова – она тогда с ГО выступала, там Егор еще пел песню, что, вот, «мой друг удавился» – что-то такое…

В общем-то, она редко пела – даже в кругу друзей. Когда она ко мне приходила, – я несколько раз намекал, что, вот, может, ты споешь? Но она постоянно уходила от этого, что меня удивляло, честно говоря. Она и на городских рок-фестивалях не выступала. Может быть, у нее некий комплекс был, что-то, что она делает – это не для настолько публичного исполнения, и она как-то охотнее выступала в других городах, а не в Новосибирске. А может быть, она не отождествляла себя с роком в его ортодоксальном понимании, она ведь пела, в основном, под гитару, хотя какой-то базисной теории о том, кто она и что она такое, у нее, конечно, не было. Егор все сильно пытался ее к панкам причислить, к протесту, и он как раз наезжал на нее подчас, что она должна нести ответственность за какие-то слова, что она должна идти до конца – это было. Но он, видимо, не совсем понимал, что Янка – человек, как говорится, другого плана, более эзотерического.

Я не могу сказать, что у Янки было «антихристианское» настроение, но что-то подобное, – пожалуй. У нас тогда некоторые люди увлеклись вдруг христианством, – не знаю, насколько серьезно – и они говорили: «Вот, ты должна то же самое сделать». И я как раз был свидетелем разговоров таких, когда она говорила, что это не ее, что она верит в то, что Христос был, что это был суперчеловек, и что она преклоняется перед этим, но она не верит в это в традиционном смысле. У нее была какая-то своя, особая религия, это совершенно точно, ее можно найти по намекам, даже в песнях. Одно из таких ключевых понятий у нее – дом, куда мы вернемся. Это такой, очень важный для нее символ. Суть такова, что в этом мире мы прошли все пути и достигли какого-то события уникального, мы его пережили, после чего вся эта цивилизация и ее развитие уже не имеет особого смысла. И после этого – вот это вот возвращение домой. Такая какая-то странная религия, сложно выразить... Причем вот это вот увлечение Егора различной философской литературой, книжками философскими, я думаю, Янка не сильно воспринимала. Она к этому стремилась, но у нее это не получалось, хотя Егор пытался ее как-то образовать в этом смысле, но она-то была немножко другого направления человеком, более естественного. В ней открывалась какая-то такая глубина, которую вовсе не запросто можно выразить и сказать, что это такое. У нее, конечно, есть и какие-то народные мотивы в песнях, и психоделика в текстах, но то пространство, которое она создала, до сих пор не вписывается никуда, ни в какие наши категории, которые мы сейчас имеем.

У нас в Новосибирске в околорокнролльных кругах был такой Сергей Глазатов, по прозвищу «Джекл». Он был менеджером группы БОМЖ и при этом занимался еще и рок-журналистикой, в таком, теоретически-философском плане. Глазатов отличился тем, что он в те времена писал статьи, в которых призывал к суициду – еще до Янкиной смерти. И ее смерть видимо была блестящим подтверждением его теорий, – при этом он если Янку и упоминал потом после этого, то обычно только вскользь. А так у него бы довольно странные статьи – он там анализировал рок-звезд, которые умерли, типа Джоплин, Хендрикса и Моррисона. Самое интересное, что эти статьи и публикации имели тогда резонанс в тусовке, среди людей. И поэтому я считаю, что смерть Янки сильно подействовала на тусовку в целом. Каким образом – трудно сказать, но возможно, она какую-то смену каких-то периодов, эпох можно сказать, обозначила. Но и в социальном плане произошли вещи, которые сильно ориентиры поменяли, а творчество ушло в даун.

Было время – где-то до 89-го года или чуть дальше, – когда среди новосибирских музыкантов была какая-то сплоченность, а потом что-то начало происходить такое, какое-то раздробление, разобщение, что, возможно, и было одним из мотивов Янкиной депрессии, которая так вот и закончилась. Несколько последних месяцев она просто замкнулась в себе. Нас всех это удивляло, мы с Сашей Кувшиновым сделали пару попыток законтачиться с ней в этот последний период, как-то развеять ее, – но нам постоянно почему-то не везло: то мы приходили к ней домой, а она была с родными на даче, то еще что-то… Кувшинов в шутку подписал Яне книжку «Психопатология. Лечение психических больных» и решил ее ей подарить, зная, что она должна это в шутку воспринять, но так и не сбылось…

Сейчас условия настолько жесткие, что другого выхода просто нет, музыканты снова достаточно тесно держатся, а тогда, в конце 80-х, был ведь просто взлет каких-то тусовочных движений, а потом все стало разваливаться. Может быть, поэтому осталось не очень много записей Янкиных – и концертов, в том числе. Хотя у нее ведь и песен не очень много было, они фактически все Егором записаны на тех альбомах, которые он в Омске с ней записывал. В Новосибирске тоже были попытки записать ее, вот последние ее вещи были записаны в Новосибирске. Игорь Краснов и Валера, мой брат, писали ее, собственно, в этом общежитии на площади Калинина. Если говорить про Янкины «места» – то это вот комната №710 в этом общежитии, которая на протяжении многих лет была какой-то совершенно тусовочно-проходной комнатой. И там, собственно, ее записывали на бобины, и многие последние вещи – «Придет Вода», например, были там записаны. Потом, после ее смерти, я сказал Егору и всем остальным, чтобы они эти записи сдублировали, сохранили – ну, и вышел потом этот альбом Стыд И Срам. Я интересовался, были ли у нее какие-то песни, которые так и не записаны, но так до конца ответа на этот вопрос и не нашел. Вроде бы, судя по тем стихам, которые сохранились у Егора – все, кажется, записано.

Смерть ее, конечно, в Новосибирске вызвала резонанс, похороны вспоминать тяжело – конечно, было много народа, не только родственники и друзья, и хорошо, что все это не фотографировалось. И еще: после этих похорон многие с Егором рассорились – он, конечно, себя странно вел… Но после того, как он наезжал, он тоже почувствовал, что она впадает в депрессию, и пытался тоже что-то сделать, пытался восстановить отношения. Я помню, он приехал, привез целую кучу своих альбомов и подарил их Янке. Есть, правда, мнение, что именно Егор Янку и довел до самоубийства, но с этим здесь я согласиться не могу. Нельзя сказать, что здесь было какое-то прямое воздействие. Я думаю, что эти вот ее путешествия – в Москву, в Питер, в Киев – они, почему-то, оставили у нее какой-то осадок суицидный от этих тусовок столичных.

Она вот когда умерла, – была основная версия, что это самоубийство, а я вот больше склоняюсь к мысли, что это было «не пойми что» – возможно, что это было что-то вроде несчастного случая, какого-то такого резкого ухудшения. У нее был друг, Сергей Литаврин, он в той же общаге жил, и он, почему-то, сразу почувствовал что-то недоброе, когда она исчезла, и он ко мне пришел 9-го мая, спрашивал, не у меня ли она. Была еще версия, что она напоролась на какую-то пьяную компанию просто, но это маловероятно, скорее это просто было нахлынувшей депрессией, минутным, может быть, порывом.

Где-то через месяц после этого мы с Егором Летовым и Джеффом приезжали на это место, платформа «Новородниково», на реке Ине, – и там, на том месте, где она предположительно, в реку попала, там на скале уже были надписи «Янка», еще что-то… Кто это написал – непонятно.

5.10.1999 Новосибирск.

ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД